Что ж…
Пусть. Хотя, конечно, поступает она подло. Ведь она же предает Серёгу. Конечно, предаёт. «А я? И
я предаю. Но меньше… Первой предаёт она, становясь этим предательством недостойной Серёги.
А уж я-то хочу её недостойную, уже вроде как не принадлежащую Серёге пред небесами. Да, к ней
можно относиться лишь вот так низко, как я к ней и отношусь… И потом она узнает об этом… Я ей
всё потом выскажу».
Конечно, в путаном клубке его мыслей сплошные натяжки, но в целом-то, в целом разве всё это
не убедительно? Сейчас, когда перед глазами качается голая, лишь условно прикрытая грудь,
главное – не трезветь. Все это дойдёт потом, потом, после. Пусть даже тогда будет поздно и
придётся раскаяться. Хорошо, он согласен на раскаяние и на ненависть себя самого. Да, он умеет
думать наперёд и наперёд согласен ненавидеть себя. Потому что таких, как Элина, у него ещё не
было. Серёга говорил, что за ней, за еврейкой, глубокая культура. Может быть. Наверное, потому-
то в «Пыльных сетях» он таких не встречал и на объявление «молодому, одинокому человеку
требуется квартира» такие не откликаются.
С трудом осмелившись, Роман, наконец, опускает свою ладонь на её пальцы, замечая, как его
трясёт: никогда ещё их дружеская отстранённость и разговоры за чаем, по-забайкальски белёным
молоком, не нарушались даже мимолетным, случайным прикосновением. А теперь он касается её.
Касается жены друга! Однако о друге сейчас лучше не помнить…
Элина не сразу, а медленно и сосредоточенно высвобождает кисть руки, покорно и беспомощно
смотрит тёмными глазами (так она что же, и ресницы в ванной подкрасила!?). Потом, поднявшись,
идёт к дивану и совсем беззвучно опускается под одеяло. Он всё ещё отстало сидит, а она уже
лежит, сосредоточенно глядя в пустоту потолка. Роман шагает прямо по её пасьянсу, топча дам и
королей, садится рядом. Какие чужие здесь простыни и подушки! К чужому, конечно, не привыкать,
но в доме друга оно вдвойне чужое. Следующее движение даётся с трудом – оно сжигает столько
энергии, что ей можно разгрузить вагон. Роман протягивает руку и подрагивающими пальцами
проводит по её блестящим, чёрным волосам. Элина неподвижна. Так же неподвижно, горячо и
длинно само мгновение. Потрясает уже само молчание, от которого звенит незаполненная, жадная
на звуки тишина. Пожалуй, слышно лишь, как надломленно стонет вездесущая, неугомонная душа
– что ж ты делаешь-то со мной, подлец?! Роман склоняется над женой друга с шумом в голове,
словно погружаясь глубоко под воду. И – холод… Она такая томная и влекущая, но от неё наносит
холодом! Откуда он? От неё или из него самого? Похоже, это спасительное оттолкновение создаёт
его испуганная, отчаявшаяся душа. Только он воспринимает его как холод от женщины.
– Ой, а чего это ты? – вдруг совершенно трезво и удивлённо спрашивает Элина, открыв глаза и
словно лишь сейчас заметив сразу все его действия.
Если бы Романа вдруг что-то тюкнуло сзади по затылку, то это было бы понятней. Мгновенно,
катастрофически трезвея, он так и замирает в полунаклоне. Элина не сопротивляется, не
отворачивает головы, даже не отклоняет её, хотя лицо его висит так низко, что неудобно глазам.
Она просто сказала то, что сказала. И всё. Или не сказала? Или это послышалось? Или это он
придумал сам? На друга своего мужа, отчего-то пребывающего в своей странной позе, она смотрит
своими расчётливо подкрашенными карими глазами как на какой-то доисторический экспонат. . И
тут Романа бьёт немым, замораживающим внутренним громом! Он наполовину отстраняется от
неё, чётко видя тоненькие волоски над верхней губой, что мило и отвратительно одновременно.
– Но ведь ты же сама… – лепечет он, словно в ней же пытаясь найти поддержку.
Но всё это уже ни к чему. Это от беспомощности. Оказывается, крайний стыд похож на ужас.
Покачиваясь от пережитого и переживаемого, Роман уходит на кухню и плюхается там на стул
перед своей постелью. У изголовья на полу светится настольная лампа: видимо, для того, чтобы он
почитал. Книга, взятая с полки, так и остаётся в левой руке, а палец всё ещё служит закладкой на
неувиденной странице. Книга называется «Теория музыки». Это Серёгин учебник, зацепившийся за
руку, как некий капкан. Здесь вообще всё Серёгино. И вся эта картина в целом может называться
«Иуда на кухне своего лучшего друга». Пусть ничего не произошло, но предательство свершилось.
«Как же легко и просто эта стерва, какой свет не видел, взяла и вывернула меня наизнанку. На,
мол, взгляни какой ты на самом деле, вот тебе пасьянс: видишь, на сколько карт не сходишься…
Вот тебе, дружок, и психология! Но, с другой стороны, не дай Бог, если б она уступила! Так что на
неё молиться надо». И что сказать теперь Серёге? То, что жена его обманула тем памятным
романтическим вечерком? А после о том, как эта информация добыта? Господи, шёл ведь для
того, чтобы покаяться, да ещё больше нагрешил, Хотел облегчить душу, да начудил ещё сильнее.
Не устояв перед соблазном, загрузил теперь себя ещё и грехом предательства!
67
Однако делать нечего – если он не ляжет, она не заснёт, боясь его. Хотя чего бояться таким, как
она? Теперь в её душе литавры звенят и визгливые инструменты торжественный марш играют.
Захохочи она вдруг сейчас каким-нибудь дьявольским хохотом и это не удивит. Ещё бы не
потешаться: грязная грязного в грязи искупала! Ох, как много узнал он о ней за этот вечер. Была
совсем далека и вдруг резко придвинулась, оказавшись такой… Впечатление о ней всегда было
гладким, как её причёсанные волосы с блестящим отливом, и вдруг провал, яма…
Роман раздевается, ложится, гасит лампу. Кладёт голову на подушку, нагретую лапочкой. Но
какой уж тут сон! Он насильно заставляет себя расслабиться, на чем-нибудь сосредоточиться: на
мягком урчании холодильника в ногах, на собственном дыхании. А в голове написаны какие-то
странные слова «на одном нотном стане можно записать две самостоятельных мелодии…» Что это
такое? Так это единственная строчка, которую он бесконечно читал в книге Серёги, пока его жена
плескалась в душе. Его взгляд, подпираемый тёмным ожиданием, так долго был упёрт в это
предложение, что отыщи его сейчас в книге и предложение окажется чёрным, обугленным…
Наконец Роман вроде бы забывается, но по телу начинается какое-то почёсывание. Это даже
злит: чего это ему именно теперь приспичило скрестись то в одном месте, то в другом!? Нервы что
ли? Но нервы нервами, а терпеть этот зуд уже просто нет сил.
