его пошлыми историями, а лучшего друга мужа, на сочувствие и понимание
которого не стоит и рассчитывать.
– Господи, – испуганно шепчет она, постукивая кулачком по своей гладко причёсанной головке,
– да ведь об этом никто-никто не знал…
– Не волнуйся, не проболтаюсь… Ладно, спасибо за невероятно вкусный чай… А то у меня
скоро общагу закроют.
– Подожди, – рассеянно просит она, пытаясь прийти в себя. – Посиди немного…
– Я ж говорю: Серёга ничего не узнает. У него и так бед хоть отбавляй.
65
Элина обиженно прикусывает губу: вот уже и она причислена к бедам мужа.
– Ну посиди, – усилием воли успокаивая себя, говорит она, – куда спешишь…
Роман садится. Говорить уже неинтересно. Элина зачем-то расспрашивает о детстве. Она что,
пытается взвесить их дружбу с Серёгой? Похоже, она просто мечется в поисках выхода из этой
глупой ситуации. И что же, интересно, изобретёт? Только бы уж скорее. Роман снова смотрит на
часы – идти недалеко, но и времени уже немало.
– Да ладно уж, – говорит Элина, поймав его взгляд, – я постелю тебе здесь, на кухне. Поговорим
ещё.
– Хорошо, – чуть подумав, соглашается Роман, – теперь уж проще у вас ночевать.
Он тут же выходит в комнату, освобождая кухню, и садится в кресло. Этот поворот даже
нравится ему. Вместо того, чтобы тащиться по морозу, можно уже сейчас взять и расслабиться,
вытянув ноги. В тайне Элины нет ничего особенного. Нечто похожее встречается на каждом шагу.
Жаль только, что и у Серёги всё так же банально… Ох, права, права эта Марина в розовых
колготочках – любви без червоточины, видно, и вправду не бывает. Разве что у Ромео с Джульеттой
была, так и то, потому что они быстро с собой разобрались…
Телевизор не работает, да и не надо. Куда интересней наблюдать за тем, как Элина влажной
тряпкой протирает коричневый линолеум кухни, как стелет матрас, как наклоняется, поправляя
подушку. А ведь сложена-то она… Не сложена, а подобрана. Почему-то теперь эти мысли
становятся позволительны. Раньше она была защищена от них ореолом верной жены друга. А
теперь как будто не так уж абсолютно ему и принадлежит. Когда-нибудь Серёга и сам поймёт это:
тут всего лишь дело времени. Но вот зачем она подводит дело к ночёвке? Хочет самим этим
фактом замкнуть его зубы перед Серёгой? Ведь не станет же он рассказывать ему об этом. Глупо
ночевать здесь, если общежитие под боком. Засиделся? А чего это ты, друг, засиделся с моей
женой? Точно – об этом не расскажешь. Ох уж лиса, ох уж лиса-а… А он повёлся…
Роман ожидает, что, закончив с постелью, Элина предложит ему уйти на кухню, но она тут же
начинает стелить и на широко разложенном диване. Стелет красиво. Простынь вздымается высоко
и воздушно. Как бы там ни было, но в Элине бездна женственности и домашности. Роман почему-
то всегда стыдится чужих простыней как чего-то интимного, и теперь этот процесс видится неким
вызовом его стыдливости… (Хотя, где она теперь, его стыдливость – вспомнил тоже…) Конечно, во
всей этой ситуации масса недопустимого. Ведь при муже-то Элина бы так себя не вела, не была
бы так призывно привлекательной.
После простыни она так же вольно раскидывает тонкое одеяло в белом пододеяльнике с
маленькими цветочками-васильками, потом стягивает-роняет с высоких антресолей две подушки…
Две?! Это что, какой-то намёк, или подушки свалились сами? Опять же, словно не замечая его,
Элина снимает с плечиков шкафа ночную рубашку и, перевесив её на локте, уходит в ванную.
Кажется, её саму увлекает эта медленная интимно-бытовая сцена при непозволительном
присутствии чужого. Роман завороженно смотрит вслед на её красивые ноги. «А что? –
оценивающе думает он. – Ей есть на чём ходить…» И что же дальше? Конечно, можно просто уйти
на кухню. Но ведь представление-то ещё не окончено. Пытаясь успокоиться, он, не оглядываясь,
берёт с полки за спиной книгу и открывает наугад. Уж чего только у него ни случалось, но никогда
ещё его воспламенение не было таким внезапным и жарким. Наверное, это от самой странности
ситуации. А ещё от невероятной, предельной греховности её. Слишком уж резко смещаются здесь
полюса.
Когда минут через десять Элина с влажным, посвежевшим лицом возвращается из ванной, он,
изображая чтение, сидит, тупо уставясь в книгу, даже не понимая, что это за книга. Элина совсем
не удивлена, что он ещё здесь. Но мой Бог! Её рубашка тонкая, просвечивающая, а под ней уже
нет ничего. И это прекрасно видно. Смешно и предполагать, что, являясь перед ним такой, она не
осознаёт воздушности своего одеяния. И если уж является, то неспроста. Элина присаживается на
угол дивана и лишь потом с затягом поднимает глаза. Взгляд её такой спокойный и
продолжительный, что, кажется, у него даже заметно течение, как у тихой, но уверенной реки. От
этого послания невольно замедляешься и сам. Но только внешне.
– Ну, и что? – неопределённо и убийственно спрашивает она.
Воздух в комнате становится электрическим. Романа хватает лишь на то, чтобы так же
неопределённо пожать затекшими плечами.
– Хочешь, разложу пасьянс? – словно спасая его, вдруг предлагает Элина, взяв со столика
игральные карты.
Роман кивает, не зная толком, что такое пасьянс и для чего вообще существуют эти пасьянсы.
Она опускается на пол к его креслу и начинает раскладывать карты на паласе. Роман тихо
сползает вниз с книгой в руке, оставив палец вместо закладки.
Карты, оказывается, нужно раскладывать широко, и ей приходится ползать на коленях по
мягкому паласу, так что в глубоком вырезе рубашки уже без всякого просвечивания видны не
только обе её груди с яркими коричневыми сосками, но даже живот и ноги. Она как ни в чём не
бывало рассказывает что-то о картах, о том, что именно там должно сходиться, но в голове Романа
66
уже не сходится ничего. Ситуация кажется настолько нереальной, что он и сам-то как будто
находится вне её: висит где-то под потолком и наблюдает сразу за обоими действующими лицами
этой не то комедии, не то трагедии. И куда же это его несёт? Не должно его к ней тянуть! Не
должно, потому что ему ненавидеть её надо. Так он, вроде бы, и ненавидит. Ненавидит, но
оставаться равнодушным к ней как к женщине не может. Тем более, что она, кажется, и сама не
хочет его равнодушия. Конечно, тут продолжается всё тот же торг – покупка его молчания. А может
быть, торг задуман и вовсе с большим допуском – позволить всё, а потом резко оттолкнуть.
