И тут Романа осеняет страшная
догадка. Он включает лампу, осматривает себя и просто столбенеет от обнаруженного на теле.
Беспутная жизнь и должна была когда-нибудь привести к чему-то подобному! До сих пор его
проносило, и он не воспринимал всерьёз всякие там разговоры о специфических болезнях казанов.
Собственно, тут-то ещё можно сказать, пустяки: маленькие, беленькие вошки, похожие на белые
чешуйки тела… Могло быть и что-нибудь похлеще. Ну, например, какой-нибудь сифилис или
триппер. Кажется, хуже их нет ничего. И всё равно – не меньший позор и вошки! «Почему это
происходит именно со мной и на мне? И почему именно здесь?» Да не здесь. Началось-то это, а у
Зойки, «которая узбечка», как торжественно и почётно представил её Костик. Видимо, сегодня-то
как раз и наступил так называемый инкубационный период. Медленно вникая в случившееся,
Роман осторожно, стараясь, ничего с себя не стряхнуть, поднимается с постели и аккуратно,
словно стеклянную, натягивает одежду. А если бы у них с Элиной что-нибудь вышло?! От этого
предположения он с полуодетыми брюками плюхается на стул, вспотев от внезапного жара. Она
сейчас спит и радуется тому, как ловко его обработала, как вывернула всё в нужную сторону. Не
тому ей надо радоваться, дурочке, не тому…
Надев рубашку и свитер, Роман стопкой складывает простыню и одеяло. Потом садится к окну,
подернутому снизу матовой ночной изморозью, похожей на красивый горный пейзаж и ждёт
рассвета. Чувствуя теперь себя прокажённым, он боится к чему-либо прикасаться. Хочется даже
поджать под себя ноги и сидеть на стуле, как заяц в ожидании лодки старого Мазая. В омерзении к
себе не находилось и песчинки самооправдания. По выражению всё того же Костика, он упал
теперь на три метра ниже уровня городской канализации. Кстати, не слишком ли часто
вспоминается сегодня этот Костик? Начистить бы ему морду. Подкинул подарочек… С сюрпризом!
Да ведь он и сам-то, наверное, вшивый-перевшивый… Ну и друзья, однако, у тебя! А тут снова
всплывает Зойка с её пьяной, кокетливой неприступностью. Запихиваешь её подальше в память,
трамбуешь там, а она настырно всплывает и всплывает. Роман чувствует, что его просто разрывает
и тошнит – от злости, ото лжи, от никчемности этой жизни. Это ж представить только, что на тебе,
как на какой-то навозной куче, ползают, живут, совокупляются и плодятся мерзкие твари! И это
сейчас, в любое из этих мгновений…
А милиция? Чёртова милиция! Почему её не оказалось тогда в вестибюле?! Лучше бы тогда в
вытрезвителе ночевать. Вот когда их не надо, они там торчат, а как надо – так и нет.
Ничего себе – хороши сегодняшние пилюли! Одной сцены с Элиной не хватило! Жизнь подошла
да ещё и в довесок назидательно щёлкнула по темечку. Да нет, не щёлкнула, и не по темечку, а
просто от души пнула в зад большим сапогом. Вот так-то тебе, дорогой! Ну, а если всерьёз и по
большому счёту, то для чего это? Для науки? Для того, чтобы он одумался? Так он и сам готов всё
изменить. А если готов, то чего ж пинать? Лучше дай возможность, и я воспользуюсь ей.
Рассвет сегодня слишком далёкий. Его невозможно дождаться. А как сидеть, терпя на себе эту
мерзость? А как увидеть утром глаза Элины?
Ещё в темноте Роман в одних носках, взяв ботинки в руки, выходит на лестничную площадку –
благо, что в двери английский замок, позволяющий и уйти по-английски. Потом, уже подойдя к
закрытому общежитию, он полтора часа бродит по разным мёрзлым его окрестностям нараспашку
расстегнув свою лёгкую курточку, чтобы как следует проморозить себя и всех этих тварей на себе.
Интересно, какое сегодня число? Надо его запомнить. Пожалуй, эта дата вполне сойдёт за дату
будущей смерти. Худшего дня в его жизни ещё, кажется, не было.
После работы он, переступая стыд, идёт в аптеку. Аптекарша за стойкой строгая, в белом
халате, похожая на нравственность или на богиню правосудия. Только у этой повязка закрывает не
глаза, а рот и нос (болеет что ли?). Роман каким-то шпионским шёпотом просит у неё самое
убийственное средство, какое только может найтись. И аптекарша выдаёт, глядя на него такими
же, как у Элины, карими глазами.
68
Гадость оказывается крепкой и трудноистребимой. Борьба с ней продолжается несколько дней.
Всё это время помнится оплошность, допущенная на кухне Макаровых. Он не осмотрел и не
встряхнул даже простыню и одеяло, под которым лежал, когда ворочался и не мог уснуть.
Мерзость-то слишком уж живучая… А если там что-нибудь осталось? Что ж, если это так, то ему об
этом, вероятней всего, придёт и поведает Серёга… Он может прийти и отыскать его уже через
неделю. *3
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Расплата
И Серёга находит его. Только не через неделю, а через две, когда уже, как будто, можно было
бы и успокоиться.
Роман, отоспавшийся после ночной смены, лежит под покрывалом с книжкой в руке. Соседа по
койке, молодого токаря, в комнате нет – он работает только в день. В желудке сосёт от голода, но
вставать и идти на кухню, чтобы что-то готовить, не хочется.
– Да-да, войдите, – кричит Роман, услышав стук в дверь.
Однако, дверь не открывается: видимо, его не слышат. Откинув покрывало, Роман тянется к
спинке кровати за брюками, и в этот момент в комнату как-то робко и проверяющее заглядывает
большая Серёгина голова. И Роман медленно, растерянно садится туда, откуда вставал. Что ж, всё
идёт как по-написанному. Конечно, стесняться Серёгу нечего, но быть перед ним в трусах сегодня
почему-то стыдно. Роман медленно натягивает брюки и лишь потом с опаской подаёт руку. Ответит
ли он? Пожав руку, Серёга вытаскивает из-под мышки трёхчекушечную («бронебойную») бутылку
«Агдама» и молча ставит на стол.
– Понял, не дурак, – коротко соглашается Роман.
Он берёт со стола стаканы и по длинному коридору идёт на кухню, чувствуя, что его едва не
тошнит от этой вынужденной, беспомощной бравады. Стаканы на самом деле чистые, но тут нужно
прийти в себя и настроиться. На кухне знакомый токарь из соседней комнаты запекает на
сковородке омлет. Пахнет вкусно, но аппетита уже как ни бывало. Протирая скрипящее толстое
стекло надёжных гранёных стаканов под шипучей струей холодной воды, Роман невольно ловит
себя на желании тереть эти стаканы и тереть. Идут последние минуты, пока они с Серёгой ещё
вроде как друзья. Вот именно, «вроде как». А может быть, Серёга пришёл с чем-то другим? Хотя к
чему уж теперь эти увёртыши? Нашкодил – отвечай.
