На что тут ещё надеяться? Ситуация есть и,
значит, должна как-то разрешиться. В таких случаях объяснение неизбежно: это не тот груз, что
просто забывается или как-то незаметно сам собой сваливается с души. Пожалуй, это даже
хорошо, что друг пришёл сам. Но заговорить, наверное, надо первым. Так будет честнее. И всю
вину взять на себя, чтобы не развалить его семью.
Серёга уже без пальто, в одном свитере сидит за столом, бездумно гипнотизируя
распечатанную бутылку. Роман стряхивает на пол капельки со стаканов, решительно
припечатывает их к столешнице. Серёга, очнувшись, слегка вздрагивает, а потом выше ободков
наливает в них красную, чем-то нездоровую на вид жидкость. Значит так: сейчас они выпьют, и
надо сразу говорить. Но Серёга не даёт и выпить.
– Что же это ты перестал к нам забегать? – спрашивает он, поднимая стакан внимательно и
осторожно, чтобы чокнуться и не расплескать.
У Романа прилипает язык. Он физически ощущает, как внутри него всё спекается тяжёлым,
неповоротливым куском, похожим на тот безвкусный омлет, который он только что видел на кухне.
– Да так как-то всё… – мямлит он, сам не зная что, – то одно, то другое.
– Жена, правда, рассказывала мне, что ты приходил о чём-то поговорить…
– Да ничего особенного, – продолжает Роман, думая, что пока ещё это не главная ложь, и вдруг,
сам не зная для чего, врёт откровенно, – хотел своим в Пылёвку кое-что передать: думал, вдруг ты
поедешь.
Всё это настолько глупо и несуразно, что не лезет ни в какие ворота.
– Ну надо же, – огорчённо говорит Серёга, или играя с ним, как кошка с мышкой, или не замечая
этой явной подтасовки, – не мог заехать днём раньше? Я ведь как раз к родичам ездил… Эх, знал
бы ты, что там творится… Пьют теперь уже просто по-чёрному. Ну, выпьем давай!
Кажется, не замечая и явной накладки своего «выпьем» на пьянство родителей, он так же
аккуратно, но тупо тюкает сверху стаканом о стакан Романа и тут же, громко глыкая, пьёт. Это уже
что-то новое: Серёга всегда сторонился вина, опасаясь дурной отцовской наследственности.
– Ох, и тяжело же мне сейчас, – говорит он, с облегчённым вздохом опуская пустой стакан.
Роман тоже пьёт до дна – вино, согретое под мышкой Серёги и откровенно отдающее спиртом,
мерзко. Стакан выпит, и выхода не остаётся: пора объясняться. Похоже, Серёга выжидает
специально. Если молчать дальше, то он может сказать: «Ну ладно, с моими-то всё понятно. А ты
69
чего молчишь? Сказать нечего?» Похоже, тяжёлое состояние друга не только из-за родичей… Что
ж, пора и начинать. Или ещё немного потянуть?
– А я вот теперь и сам пришёл с тобой поговорить, – сообщает вдруг Серёга и замолкает,
сглатывая комок в горле. – Меня ведь отец чуть не убил.
– Как это: «не убил»?! – ошарашенно спрашивает Роман. – За что?!
– Да я попросил, чтобы они вещи не пропивали. А он кричит: «А, так ты за наследством
приехал! Да ведь ты мне с этого наследства и на бутылку не дашь. Вот я и пропиваю то, что есть».
Я говорю: «Да не надо мне ничего, это вам надо-то». А он кинулся меня душить. Кричит: «Я тебя
породил, я тебя и убью». Какого-то Тараса Бульбу изображает. Озверел совсем. Ну и, в общем,
чуть на тот свет меня не отправил.
– Ну, а ты-то что? Не мог справиться с ним?
– А я как-то не особенно и сопротивлялся. Отец всё-таки. Мне даже интересно стало: неужели и
вправду задушит? Но ведь так не бывает. Тем более, ни за что. А потом у меня всё туманом
задёрнулось, и я отключился… Очнулся уже в доме бабки Тани. Ой, мне надо было с самого
сначала рассказывать… Короче, всё это происходило у нас в ограде. В первый же день. Я даже в
дом войти не успел. Только с остановки пришёл. Встретились с отцом у ворот. Он как раз кому-то
швейную машинку продал, и эту машинку выносили. А бабке Тане воду в бочку из водовозки
налили, она её вёдрами в дом перетаскивала. Ну, в общем, она всё это увидела из-за забора,
прибежала да моему батяне банным дюралевым ковшиком по башке раза два врезала. А потом
они меня с тёткой Наташей к себе перетащили. Бабка Таня говорит, мол, едва отводились с тобой.
Кинься он на меня в доме, то уж точно бы прикончил… Никто бы не помог. Ну что, посидел я в
соседях, очухался, да ладно, думаю, домой-то всё равно идти надо. Прихожу, а отец спит на
кровати. На голове такая шишка – смотреть жалко. А на диване в коридоре мама: тоже вдрызг. . А
ведь это он, гад, её споил. Помню, как зажимал за печкой да силой водку вливал… Сволочь!
Сначала силой, а потом она уже сама.
Серёга никогда не был красавцем, но теперь со своим большим красным носом, с толстыми
детскими губами и вовсе некрасив.
– Вот так-то, – тускло произносит он, – родной папанька чуть на тот свет не спровадил.
Встретил, называется…
– Ну ладно, Серёга, что уж теперь… – бормочет Роман, понимая, что говорит что-то не то,
чувствуя, что невысказанное раскаяние не позволяет сочувствовать искренне, – хорошо, хоть всё
обошлось. Надо как-то пережить…
Однако и этого сдержанного сочувствия хватает, чтобы Серёга пьяно захлюпал носом и стал
размазывать слёзы. Платка у него нет, и Роман, отвернувшись, суёт другу полотенце. Неловко и
больно всё это: никогда ещё их отношения не знали таких исповедей.
– А ведь он мне когда-то баян купил, – еле выговаривает Серёга. – Пятирядный баян!
Представляешь? И где он только его урвал? Да, главное, дорогой! Он в этот баян не одну свою
зарплату вложил, не поскупился. А тут пошёл и уснул. Как же он уснуть-то мог, а? Вот что до меня
не доходит. Он же видел, что соседки меня таском уволокли… Я стою над ним и думаю, что он
сейчас даже не знает – живой я или нет. А может быть, перед ним уже не я, а дух мой стоит? Да он,
наверное, и тогда бы дрыхнул…
Выпивают ещё. Роман подходит к окну. Серёга пришёл к нему совсем с другим. Ему тоже нужен
разговор по душам. Надо как-то успокоить его, утешить, понять. Понять-то его просто, а вот как это
понимание и сочувствие показать? Как возможно: сегодня быть предателем, а завтра –
утешителем? Ведь это же такая чудовищная ложь! Ну, притворится он сейчас, поговорит будто по
душам, но как вспомнит Серёга эти иудины
