несомненным, что ни Англия, ни Франция, ни Италия не могут принять этого принципа и отказаться от сохранения за собою земель, уже завоеванных или тех, которые они хотят оставить за собою по мирному договору»… Набоков считает нужным «вполне определенное заявление правительства о том, что Россия твердо намерена, в согласии с союзниками, обеспечить безопасность Черного моря и свободный выход через Проливы», чтобы «вселить уверенность, что принцип „мира без аннексий“ принимается нами не безусловно», — иными словами, — для успокоения союзников в отношении их собственных аннексионистских предположений.
Впрочем, основной источник тревоги их был не здесь, а в состоянии русской армии. Союзные послы не оставляли ни на один день членов Временного правительства без напоминаний об обязательном весеннем наступлении. 16 апреля Бьюкенен, как он сам рассказывает, посетил князя Львова для того, чтобы объявить ему, что он не верит больше правительству, что его собственная информация убеждает его в полном разложении армии. Он требовал запрещения «социалистическим агитаторам» доступа в прифронтовую полосу, на что Львов отвечал ему уверениями в отличном состоянии армии и преданности Временному правительству Петроградского гарнизона, предлагавшего будто бы разогнать Совет рабочих депутатов. Керенский, за завтраком в английском посольстве, уверял также Бьюкенена и О Трэд и в том, что лишь ничтожная часть армии на стороне Советов, что война будет сделана национальной и т. д.
Приезд Альбера Тома должен был, как известно, вдохновить русскую революцию примером революции Французской и временно — до прибытия Нуланса — заменить великосветского посла бывшим социалистом, способным найти общий язык с новыми людьми в России. Телеграммой к Извольскому от 30 (17) апреля Милюков сообщает о своей «частной и конфиденциальной беседе» с Тома, через которого он попытался повлиять на Керенского, Чернова и др., с целью заставить их отказаться от мысли «превратить воззвание к гражданам о целях войны в дипломатический документ, который послужил бы поводом к пересмотру взглядов союзников на задачи войны». Тома обещал объяснить Керенскому невозможность пересмотра целей войны с точки зрения французского правительства и сделал это, но без практического результата. К этому моменту относится телеграмма в Париж Палеолога, упоминаемая и Милюковым, которую Палеолог воспроизводит в своих мемуарах: «Если, как я того боюсь (Палеолог узнал „стороною о происходящих трениях“, — говорится в телеграмме Милюкова), русское правительство будет от нас добиваться пересмотра наших соглашений о принципах мира, — мы, по-моему, должны без колебания заявить ему, что мы энергично стоим за сохранение этих соглашений и что мы решили продолжать войну до окончательной победы. Если мы не отклоним переговоров, к которым вожди социал-демократической партии и даже г. Керенский надеются нас склонить, — последствия этого могут оказаться непоправимыми». Первым из них будет то, что патриотические друзья Франции, как Милюков, Львов, Гучков и др., уйдут из Временного правительства. «Решительный тон, который я позволяю себе рекомендовать Вам, конечно, рискует привести, как к крайнему последствию, к разрыву франко-русского союза. Но как ни важна эта возможность, я предпочитаю ее последствиям двусмысленных переговоров, которые социалистическая партия готовится, как мне говорили, предложить нам. В самом деле, в случае если бы мы вынуждены были продолжать войну без участия России, мы могли бы извлечь из победы за счет нашей отпадающей союзницы совокупность в высшей степени ценных выгод».
Время для заявления, предложенного Палеологом в этой его — «бессмертной», надеемся — телеграмме, по мнению Милюкова, упущено. «В виде компромисса, — продолжает информировать Извольского Милюков, — Тома предложил мне передать воззвание правительства союзным государствам. Я ответил, что сделаю это лишь в том случае, если буду уверен, что содержание воззвания не вызовет никаких недоразумений, в частности относительно нашего согласия будто бы отказаться от Проливов». В заключение Милюков сообщает, что он остановился на мысли прибегнуть к прежнему способу, то есть передать воззвание союзникам с «препроводительной бумагой, которая устранит возможность истолкования воззвания во вред нам», — обращая вместе с тем внимание Извольского на вред, принесенный «беседами Тома с нашими левыми элементами».
Сопроводительная циркулярная телеграмма 1 мая (18 апреля) заключает в себе текст заявления, которое должны были передать дипломатические представители России союзным правительствам одновременно с текстом декларации. Последняя здесь истолковывалась как проявление того высокого понимания целей войны, которого «правительство старого режима, конечно, не было в состоянии усвоить», она не дает ни малейшего повода думать, что революция ослабила роль России в общей борьбе. «Совершенно напротив, всенародное стремление довести мировую войну до решительной победы лишь усилилось, благодаря сознанию общей ответственности всех и каждого… Само собою разумеется, Временное правительство… будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении наших союзников»[207].
Нота эта вызвала трехдневные волнения, массовые бурные демонстрации полков, фабрик и заводов на Мариинской площади против «министров-капиталистов» и в особенности против Милюкова. В результате этих демонстраций и обсуждений положения в Совете рабочих и солдатских депутатов и во Временном правительстве выпущено было правительственное сообщение, разъяснявшее «ввиду возникших сомнений но вопросу о толковании ноты министра иностранных дел», что нота была одобрена министрами единогласно, что она, «говоря о решительной победе, имела в виду достижение тех задач, которые поставлены декларацией 27 марта», что слова ноты «санкции и гарантии прочного мира» означают ограничение вооружений, международные трибуналы и проч.
Первым ответом на эту ноту был итальянский, за подписью Соннино. Итальянское правительство принимало к сведению, с живейшим удовлетворением, «это новое доказательство непоколебимой воли, воодушевляющей славную русскую нацию довести мировую войну до решительной победы», и решимости России «усугубить свои усилия к освобождению отечественной территории и к восстановлению Польши». В заключение говорилось, что «Италия вступила в войну во имя торжества священных принципов свободы народов и обеспечения своей независимости. Всякий дух завоевания и властвования исключен из ее политики». Она «радостно приветствует» русскую декларацию и «высказывает твердую веру в конечную победу над нашими общими врагами».
Французское правительство пожелало иметь дополнительную информацию, и притом с обеих точек зрения: и «друга» старой России Палеолога, и «друга» новой — А. Тома. Дело свелось к тому, что Палеолог излагал первую часть проекта «извлечения выгод за счет отпадающей России» путем «очень конспиративных» переговоров с Турцией о мире, с одновременным отказом в каком-либо ответе на ноту русского правительства, а Тома смягчал выражения Палеолога, вполне присоединяясь к его турецкому проекту, — если только (что более чем сомнительно, ибо через несколько недель начались конспиративнейшие бриановские переговоры в Бельгии об условиях мира с Германией) проект ограничивался Турцией.
Кризис, поводом к которому явилась нота Милюкова, временно разрешился уходом последнего (и Гучкова) и образованием коалиционного правительства, с министрами-социалистами Пешехоновым, Скобелевым, Черновым и Церетели, прежним председателем
Милюкова — значит порвать
