гарантий „против своих врагов“… Только после победной борьбы союзники смогут создать прочный и длительный мир на основах права. Российское Временное правительство может быть уверено, что французское правительство исполнено желания прийти с ним к соглашению не только по вопросу о способах продолжения войны, но также и об ее окончании, путем изучения и установления с общего согласия условий, при которых союзники могут рассчитывать на достижение окончательного решения, согласованного с теми идеями, которыми они руководились при ведении настоящей войны».
Эта нота была подвергнута, по-видимому, той же операции, что и английская. Смысл ее также не оставлял сомнений: в пределах не только воссоединения Эльзаса и Лотарингии, но и возмещений и гарантий, а главное, при условии «победной борьбы» французское правительство готово было сначала согласиться насчет «способов продолжения войны», а затем изучить условия «достижения окончательного решения», которое, во всяком случае, должно быть согласовано с «идеями», руководившими союзниками при ведении войны.
Что скрывалось за более или менее удачно скомпонованной риторикой официальных ответов русскому правительству, показано наглядно телеграммой итальянского министра иностранных дел Соннино итальянскому посланнику в Румынии от 3 июня, — телеграммой, которую удалось расшифровать в Министерстве иностранных дел Временного правительства. Итальянское правительство, коротко и ясно говорит Соннино, «не может допустить никакого пересмотра заключенных ранее с союзниками договоров, который отразился бы на преимуществах, по праву приобретенных им фактов своего вступления в войну…»[215].
Таковы были политические последствия «лояльного» дипломатического выступления Временного правительства по вопросу о пересмотре целей войны.
Но опасения, которые начала уже внушать русская революция за границей правящим кругам, с одной стороны, и движение, пробуждавшееся в рабочих массах, — с другой, дают чувствовать себя во Франции «агитацией против президента республики» и «весьма нервным» настроением Пуанкаре[216].
В России поставлен был со всей остротой вопрос об опубликовании тайных соглашений, заключенных при старом режиме с союзными правительствами. Народная совесть, смятенная сознанием того, что России навязана пагубнейшая из войн из-за чуждых ей, преследовавшихся правящими верхами целей, при продолжавшейся под флагом революции военной пропаганде, отождествлявшей это сознание с изменой и предательством революции и России, — требовала раскрытия действительных поводов к участию в войне 1914 г.
Министру иностранных дел Временного правительства пришлось высказаться по этому вопросу. Заявив о невозможности опубликовать соглашения, заключенные царским правительством, он обосновал это заявление опасностью разрыва между союзниками и Россией и последующего изолирования России. Заявления этого было достаточно, чтобы во Франции факт существования столь неудобных для опубликования договоров вызвал «агитацию» против Пуанкаре. Ему предъявлено было обвинение в том, что он помимо парламента заключил с русским царем соглашение, способствовавшее возникновению войны. Что не защита слабой Сербии, а надежда на получение Константинополя была «идеей», руководившей при ведении войны царским правительством, и что именно эта «идея» связала судьбы Франции и императорской России — было открытием, нанесшим первый удар французской «военной психологии». Требование опубликования секретных договоров, брошенное из России, нашло, таким образом, отклик и во Франции. Оно заронило и в Англии первые семена того протеста против «тайной дипломатии», которое привело к известному решению английских тред-юнионов об участии в стокгольмской конференции[217], к резолюциям и парламентским дебатам о контроле над дипломатической деятельностью британского правительства.
Как это явление воспринималось дипломатическими представителями Временного правительства, показывают телеграммы опального Извольского, его заместителя Севастопуло и лондонского Набокова, который, в отличие от первых двух, порывался во что бы то ни стало заговорить «от имени сознательной России». В то время как трагедию, переживавшуюся революционной Россией, прекрасно понимали даже такие убежденные враги ее, как Палеолог, — русский дипломат сводил все вопросы к «недоверию русской демократии к нашей благородной союзнице» и преподносил такое определение английских целей войны: «миллионы английских войск» сражаются во Франции единственно «ради освобождения Бельгии и Северной Франции от гнусного ига надругательства Германии»; в Салониках и в Галлиполи Англия преследовала цели, «бескорыстие которых не подлежат спору»; в Малой Азии Англия «оперирует… не ради территориальных приобретений, а ради освобождения подвластных Турции и терпящих зверские насилия народов»; что же касается Африки, то «нет сомнения, что включение отторгнутых германских колоний в сферу независимых владений Великобританской империи для этих самых колоний предпочтительнее, нежели грубая немецкая эксплуатация». «Фактически Англия борется всеми силами… во имя тех же идеалов свободы и самоопределения, которые служат светлым лозунгом русской демократии». Последний аргумент — «неужели кто-нибудь поверит, что Австралия, Канада, Индия отозвались бы на призыв Великобритании с тем удивительным энтузиазмом, который они проявили, если бы не ясен был подлинный смысл этой войны и ее подлинные цели». Поэтому дипломат этот, с одной стороны, не видел, «почему Англия могла бы колебаться ясно высказать свои цели в форме, приемлемой для нас», а с другой, — в согласии со статьями в лондонских «руководящих органах печати» он убежден, что и «в русских формулах нет ничего такого, чего Англия могла бы бояться»[218].
На русском фронте в это время происходила деятельная подготовка к памятному наступлению в Галиции. Невозможно, конечно, установить по документам архива Министерства иностранных дел, была ли посланная в связи с надеждами на успех этой операции Набокову телеграмма за подписью Терещенко от 6 июня (24 мая) за № 2366 результатом какого-нибудь частного обсуждения или же она была одобрена всеми министрами. Во всяком случае, она имела целью парализовать отмеченный выше — по меньшей мере скромный — дипломатический успех выступления Временного правительства по вопросу о целях войны: «Ввиду принципиального согласия английского правительства на обсуждение вопроса о целях войны мы считаем, что в настоящую минуту нашим интересам не отвечало бы вызвать немедленный обмен взглядов с союзниками по этому вопросу. Такой момент наступит после того, как увенчаются успехом, как мы твердо верим, нынешние усилия Временного правительства восстановить положение на нашем фронте». Кончается эта телеграмма выражением надежды на то, что «в свое время у нас будет достигнуто с Англией единомыслие относительно конечных целей, которые мы стремимся осуществить».
Через неделю (13 июня /31 мая) тот же Терещенко вручил А. Тома, при посещении им членов Временного правительства, ноту, заключительная часть которой гласила: «Оставаясь непоколебимо верной общему союзному делу, русская демократия приветствует решение тех союзных держав, которые изъявили готовность пойти навстречу желаниям русского Временного правительства подвергнуть пересмотру соглашения, касающиеся конечных задач войны. Мы предлагаем созвать для этой цели конференцию представителей союзных держав, которая могла бы состояться в ближайшее время, когда создадутся для этого благоприятные условия»… Последние мало гармонирующие между собою два определения времени созыва конференции указывают, по-видимому, на «коалиционное» происхождение этого документа.
Итальянское правительство как бы оставлялось в
