с тобой иначе!
В волости учинили допрос с пристрастием. Концевой упорно молчал, перенося удары плетью, кулаками и ногами озверевших стражников. Они пытались уговорить его, сулили награды, обещали не винить ни в чем. Концевой божился, клялся Христом богом: «Ничего ведать не ведаю и знать не знаю; Савицкий, мол, ему ни сват, ни брат, и никто!» Но стражники не отступали, им грезились тысячные премии. Сведения доносчика были весьма основательны, поэтому Концевого посадили в холодную, а в город поскакал нарочный к исправнику.
Пополудни приехал сам уездный исправник, коллежский секретарь Мизгайло и становой пристав Осмоловский. Снова начался допрос.
– Послушай, голубчик, – обратился исправник к Концевому, – зачем ты упрямишься? Скажи нам кратко и ясно, где Савицкий; больше нам ничего от тебя не надо. В противном случае тебя ожидает каторга, а может быть, и еще хуже!
– Ваше высокоблагородие, как на духу говорю, – не ведаю!
– Врешь, мерзавец, нам подлинно известно, что ты сообщник разбойника Савицкого… Зачем был у тебя цыган вчера вечером? Что передал он тебе во дворе и что ты обещал передать Савицкому сегодня утром? Отвечай, подлец!
Концевой опустил голову.
– Смотри в глаза и отвечай, бестия! – грозно продолжал исправник. Не знал, несчастный, что сказать, в голове его пронеслось: «Сусед подслухал и донес!».
– Цыган был у меня, это верно, но передавать ничего не передавал, – тихо произнес Концевой.
– Обыск у него произведен? – обратился к стражникам исправник.
– Никак нет, ваше высокородие, мы решили выследить его и поймать с поличным!
– Господин исправник, – вмешался становой, – позвольте узнать, вокруг какого гумна обошел этот человек?
Стражники переглянулись.
Концевой вздрогнул.
– Третье гумно с края села, ваше благородие, – ответил один из стражников.
– Я предлагаю это гумно… сжечь немедленно! – со зловещим ударением на последних словах произнес становой, уставив глаза на Концевого.
Эти слова произвели неожиданное и необычайно сильное впечатление на крестьянина. Измученное, истерзанное побоями лицо Концевого стало белее бумаги, глаза расширились с выражением безумного ужаса. Схватившись руками за впалую грудь, он подался весь вперед.
– Не палите! – вырвался стон из его груди.
Исправник вскочил, схватил Концевого за волосы и бросил его на пол. Полицейские, как борзые, обступили вокруг, напряженно следя за каждым движением допрашиваемого.
– Сжечь гумно, сжечь три гумна, сжечь все гумна и немедленно! – орал в исступлении исправник, топая ногами.
– Не надо, не надо палить! – бормотал обезумевший Концевой, охватив голову руками, сжимая худое тело в комок.
– Значит, он там? – хрипел уже исправник.
Становой схватил тощего крестьянина за ворот свитки, поднял его, как перышко, и, приблизив свое жирное побагровевшее лицо, повторял за его бормотанием:
– Почему не надо, почему?..
Наконец, он услышал в ответ страдальческий шепот:
– Там он… больной… Не надо палить!
Концевой потерял сознание.
– Где там? – злобно прохрипел становой.
– Господин Осмоловский! Оставьте его, он, кажется, кончается у вас, – образумил станового исправник.
– Ах, каналья! Он в самом деле дух испускает! – выругался становой, выпуская свою жертву.
– Дайте ведро воды, окатить его! – приказал исправник.
Один из стражников проворно сбегал за водой, плеснул на голову Концевого. Тот на минутку открыл глаза, мутным взглядом обвел вокруг и снова пал в беспамятство.
– Уберите его! – распорядился исправник.
– Исповедать бы надо! – как бы про себя произнес один из стражников.
Исправник круто повернулся к нему, на лице его изобразилась догадка.
– Это правильно, – протянул он, продолжая обдумывать какую-то новую для него мысль.
– Отнесите его в отдельное помещение, вызовите к нему фельдшера, а ко мне пригласите местного священника Терентиенко, – отдал приказание исправник.
Вскоре духовный и телесный целитель явились. После исповедания и отпущения грехов арестованного отец Иннокентий побеседовал о чем-то с глазу на глаз с исправником и удалился.
– Господа! – обратился исправник к становому и уряднику, – сегодня ночью Савицкий живым или мертвым, но будет в наших руках!
– Немедленно установить негласное наблюдение за гумном Прокопа Пенязькова. – Когда стемнеет, окружим это гумно.
– Дайте знать; нет, лучше, господин урядник, скачите сами сейчас же в город к начальнику местного гарнизона. Надо иметь наготове роту Ахалцыхского полка.
В начале апреля Савицкий серьезно заболел. Приступы лихорадки обессилили его крепкий организм. Постоянные тревоги, лишения и неудачи совершенно изнурили тело и душу. Калугин, Гуревич и Абрамов не покидали его ни на минуту.
В последнее время становилось все труднее руководить организацией. Вся Белоруссия была наводнена стражниками и шпионами. В бессильной ярости правительство стремилось любыми средствами во что бы то ни стало уничтожить штаб Савицкого, этот центр крупной революционной организации.
1909-й год! Какой мрачный период реакции! Исчезли все проблески свободы и права!
Только Савицкий и его отряды не прекращали вооруженной борьбы и ставили себе целью поднять партизанскую революцию в самодержавной России.
С затаенной надеждой и страхом следил народ за этой неравной борьбой.
Савицкий понимал, что обстановка складывается неблагоприятно, а борьба становится для него непосильной.
Осенью прошлого года он побывал за границей в надежде вызвать интерес к своей программе, найти поддержку своей организации у революционных кругов за рубежом. Но все его усилия ни к чему не привели. Глубоко разочарованный, возвратился он снова в родные края, по-прежнему убежденный в правоте своих идей.
Между тем в России революционные силы ушли в подполье. Либеральная буржуазия окончательно пошла на сговор с правительством, партия эсеров и меньшевики отказались от политики освобождения революционным путем. Разочарование, страшный упадок и пессимизм охватили передовую интеллигенцию; бегство за границу снова стало самоцелью для многих деятелей недавней революции.
Василевский дал знать Савицкому, что покидает Россию и бежит в Америку.
– Саша! В России нет больше почвы для революции; дальнейшая вооруженная борьба с правительством бессмысленна. Наше время прошло безвозвратно! Бежим, пока не поздно; надо спасать свои головы, уйти с дороги. Пусть пройдет время: «с того берега» мы лучше увидим свои ошибки, найдем более верную дорогу к лучшему будущему. Как только окрепнешь, спеши в сторожку на Осове. Здесь передохнешь, вместе обсудим и договоримся. Мною уже установлены связи и все припасено для отъезда, – так писал Василевский в письме, которое доставил Игнат Концевому.
В течение последних двух недель Савицкий с товарищами скрывался в гумне одного крестьянина из села Красное в 10 верстах от Гомеля.
Только два человека знали о его местопребывании: хозяин гумна Прокоп Пенязьков и крестьянин соседней деревни Таклевка Иван Концевой.
Через них получали они сведения и передавали свои директивы боевым отрядам; они же доставляли пищу, газеты, книги и сообщали о всех происках полиции.
Обширное старое гумно стояло в некотором отдалении от двора на полосе хозяина. Стены были сделаны из плетня, осеть из сруба. Как у всех гумен
