имелась подосеть с печью для сушки хлеба. В этом укрытом помещении товарищи Савицкого устроили нары, постелили солому; в прохладные ночи топили печь; для освещения служила керосиновая лампа.
Тоскливо тянулось время. С тяжелым чувством и тревогой следили товарищи за состоянием Савицкого. Только в последние дни ему стало полегче: лихорадка больше не мучила, появился аппетит, но слабость еще не проходила.
Питание было скудное, редко удавалось получить горячий обед. Лекарства доставали у одного фельдшера. Савицкий не решался показаться фельдшеру лично из-за боязни обнаружить свое убежище.
Мрачные мысли тревожили днем и ночью, болезнь приводила его в отчаяние. Он мысленно переживал всю трагедию неизбежной развязки в поединке с самодержавием. Чувства глубокой тревоги за судьбу своей организации достигли наивысшего предела, когда ему доставили только что вышедшую книгу Леонида Андреева «Рассказ о семи повешенных». Мрачные страницы рассказа о мученической смерти юных революционеров потрясли его; в их судьбе он видел грозное предостережение себе и товарищам по партии.
– Да, прав был я, когда предупреждал всех о вероломстве врагов! – говорил он друзьям. – Вот вам яркое доказательство! Разве бы мы поступили так? Нет, не отдадимся им живыми в руки!
Его художественное воображение с ощутимой реальностью рисовало перед ним все детали страшного суда над юными героями. «Вот полицейские хватают их, вооруженных бомбами, револьверами!..» – перечитывая снова и снова рассказ, Савицкий не мог спокойно, без глубоких нравственных мук, читать эти строки. «Вернер! Ты же волевой, храбрый революционер; вынимай бомбу, бросай и гибни вместе с врагами! Разве можно падать духом в такие моменты? Безумец, на что ты надеешься?»
Все последующее содержание рассказа терзало его измученную душу, давило грудь, сжимало горло. Холодный пот покрывал его бледное, осунувшееся лицо. Обессиленный, опускал он руку с книгой и, закрыв глаза, беззвучно шептал: «Родные мои! Зачем я не был с вами в этот роковой час? Сколько душевных мучений пережил каждый из вас в тюрьме! С каким торжеством и злорадством смотрели мучители на свои жертвы через глазок тюремной двери! Вы покорились и пошли безропотно на виселицу вместе с уголовными преступниками».
Сцена казни наполнила его гордостью за героев рассказа. Он мыслил и чувствовал себя на их месте в этот момент. Так гордо, с сознанием своей правоты и верой в бессмертие своего дела, должен умирать революционер! Но лучше для себя и для дела принять смерть в открытом бою, – тогда не торжество будет в глазах врагов, а животный страх исказит их лица.
Торжествовать будет он, и народ благословит подвиг стойкого борца за свободу. Нет, не самоутешаться своим мужеством, идя на виселицу, а бороться до конца, до последнего дыхания…
– Читайте и думайте об ином! – говорил он, передавая книгу своим товарищам.
Прочитав письмо Василевского, Савицкий крепко задумался.
Разнообразные мысли и чувства взволновали его.
– Неужели оставить все, чему посвятил он свою жизнь? Василевский потерял веру в революцию, и это не удивительно! Ведь его партия не имеет ясных целей, она ничем не проявила себя в дни революции, а сейчас оказалась беспомощной перед лицом тяжелых испытаний!
Что скажут товарищи и обездоленные люди города и деревни? Савицкий позорно бежал, оставив на произвол полиции своих друзей? Нет, я бежать не могу и не должен. «Но тогда неизбежна гибель», – говорил другой голос. Что ж! Ради идеи можно умереть, но только с честью, а не на виселице! Только бы окрепнуть, набраться сил!
– Саша! Что пишет Василевский? – спросил Гуревич.
– Бежит в Америку и зовет меня с собою!
Лица друзей тревожно вытянулись; напряженное, вопросительное молчание видел Савицкий в облике своих товарищей. Слабый свет лампы тускло освещал темную подосеть.
– Друзья! Выйдем отсюда, здесь слишком темно, походим по гумну и поговорим, – предложил Савицкий.
Они поднялись по небольшой лесенке. Дневной свет и солнце, пробиваясь через щели плетеных стен, осветили их; ноги от длительного лежания неуверенно двигались.
Калугин поддерживал Савицкого под руку.
– Ничего, Ваня! Я сегодня получше себя чувствую, – сказал он, освобождая руку.
– Итак, нам надо серьезно обсудить наше положение. Слушайте, что пишет Василевский, – он прочел письмо. – Согласны ли вы с мнением Василевского?
Первым начал говорить Абрамов.
– Я должен сказать, товарищи, что Василевский и его партия никогда и не верили по-настоящему в революцию и не боролись с самодержавием. Логика вещей привела их к окончательному банкротству. И сегодня мы получили подлинный документ их идеологического распада. Бежать нам за границу равносильно предательству. Народ не простит нам такого поступка… Может быть, будет целесообразно тебе, Саша, на время уехать, по-настоящему полечиться, окрепнуть. В этой обстановке дольше оставаться невозможно. Ты обязан, наконец, понять, что твоя жизнь нужна всей партии, без тебя рухнет все наше дело. Сколько раз я настаивал на этом!
Гуревич, нервно покусывая соломинку, перебил Абрамова:
– Начальник штаба прав! Подумай только, что станет с партией, если ты не поправишься? Тебя никто из нас не заменит!
Калугин молчал. Все ждали, что скажет этот твердый, решительный человек. Савицкий уважал его, видел в нем преданного друга, талантливого самородка, истинного представителя трудового народа и человека слова и дела, каким он был сам.
– Александр! – с глубоким чувством начал Калугин. – Ты видишь, как преданы мы тебе, как верим в свое руководство. У нас нет в жизни ничего более дорогого, как ты и партия! Мы чувствуем и понимаем, что тебя надо спасать. Каждый день, каждый час дорог! Кругом шпионы, того и гляди нас выдадут. После убийства стражника-черкеса полиция нюхом чует, что наш штаб где-то близко, нельзя терять ни минуты! Бегство за границу я отбрасываю, как недостойное поведение любого члена нашей партии! Решение должно быть вынесено совместно с руководителями отрядов, потому что это равносильно роспуску нашей партии. Для меня ясно одно – сегодня же необходимо покинуть это гумно и перебраться в другое место, хотя бы в ту же лесную сторожку на Осове.
– Я не ожидал иной оценки письма Василевского с вашей стороны, – сказал Савицкий. – Вы правы, друзья, нам бежать от дела партии нельзя и даже ставить этот вопрос перед собранием руководителей отрядов недопустимо! Я согласен с вами, что надо перебраться отсюда и именно в сторожку на Осове. В тех местах спокойнее, сейчас весна, и в лесу я поправлюсь скорее.
– Очень хорошо, – с облегчением проговорил Абрамов, – так и сделаем. Я думаю, сегодня после захода солнца надо достать подводу.
Послышались шаги, скрипнули ворота, и в гумно вошел крестьянин с узлом в руке.
– Доброе утро, други мои! Пора завтракать, чем бог послал! – говорил пришедший с улыбкой.
– Доброе утро, Прокоп! Спасибо за ласку! – приветствовал его Савицкий.
