на рычаговую жердину. Кузнец-солдат в брезентовом фартуке гонялся с длинными клещами за пацанвой, пугая хватить за пятки или защемить пупок под рубахой. Это еще больше забавляло ребят, и отбою от них не было.
Филипн горько ухмыльнулся на забаву безотцовщины — наверняка все отцы на фронте, перекинул с одного плеча на другое торбу, стал пробираться к палатке.
— Туточко эт самая мобилизация? — Конюх сунулся под брезентовый полог, не решаясь еще войти в штаб.
Ему не ответили. Там ругались. Кто на кого — не понять, не разглядеть. Слюдяные оконца палатки не давали нужного света — стоял рыжеватый полумрак.
— Я же русским языком говорю, что здесь не салотопка, а призывной пункт! — сипел стариковатый голос. — Мне не падаль на костылях, а боевые копыта нужны!
— Да где ж их взять-то, ежели коней, как и мужиков, всех подчистую... — вяло оборонялся кто-то, тоже не из молодых.
Филипп, сгорбясь, протиснулся в палатку и закашлялся от папиросного дыма, а может, просто так, чтоб обратить на себя внимание.
— А вам что угодно, молодой человек? — с нарочитой учтивостью, насмешливо спросил все тот же сипатый голос.
Старый конюх понял, что спрашивают его, но не оскорбился, что его назвали «молодым». Он с откровенным любопытством разглядывал военного человека, сидевшего за шатким крохотным столиком. Высоченного роста, с усами под Буденного, в портупеях с кармашками для свистка, клинок и маузер при нем, в петлицах — по красненькой шпалке, на слегка выгорбленном носу совсем не по-военному сидели очки, с толстыми стеклами в костяной оправе. В углу широкого рта висела крохотная, изрядно обгорелая трубочка. Сизая куделька дыма, запутавшись в усах, не поднималась выше носа, и порой казалось, что старый капитан-кавалерист не курит дым, а жует. И хотя за стеклами очков глаз не было видно, по морщинам, по седине, по общему облику в нем угадывался бывалый и битый жизнью человек.
— Я пытаю: ты, что ли, эта самая главная мобилизация-то? — буравя деревяшкой умятую до тверди землю, спросил Филипп, но уже не так робко и вежливо, как в первый раз.
Капитан, будто не слушая вошедшего Филиппа, снова обратился к пожилому мужику, с которым ругался:
— Твою развалину, дорогой, и на колбасу не примут. Копыта твоей кобылы на пуговицы да гребешки лишь годятся. На фронте дохлятины и без нее хватает... Копыть до колхоза и веди доброго коня!
Мужик, не найдя что сказать, поплелся из палатки.
Капитан выколотил о столик трубку, поднялся, звякнув шпорами, и только потом прямо посмотрел на старого Филиппа. Тот, задрав бороденку, искоса засматривал под очки военного, силясь глянуть в глаза. «Вылитый Буденный! Ни дать ни взять — он!» — подумал конюх и нашел, что господские очки ему не к лицу.
— Что, дед, как кобыла на жеребца косишься?
— Чистый жеребец, — обрадовался капитановой шутке Филипп. — Мово коня глянь, начальник. Может, на пахоту лучше оставить его, а? Чай, помоложе найдутся для позиций-то.
Филипп, клюнув на щепетильность в отборе коней для фронта, теперь в душе рассчитывал на милость начальства: пожалеют седого Братуна по старости и, бог даст, оставят колхозу.
— Где копыто отбросил? — Капитан постучал легонько ножнами шашки по деревяшке старика.
— На Маньчжурке, в четвертом годе еще, — по-свойски ответил Филипп и опять за свое: — В колхозе сейчас хлеще фронта — невпроворот делов-то. Без коня хлеба не добыть нам. А без хлеба — фронту и тылу каюк. Я истину говорю: хлеб — самый верный фронт!
— Что верный то верный, — раздумчиво, со вздохом прошептал сам себе капитан и стал заново набивать трубку. Но тут же встрепенулся, глянув через голову ошалевшего от своих речей Филиппа. — А это что за комедия? Чей конь?!
Филипп оглянулся и обмер: выставив ногу вперед, Братун головой просунулся под полог палатки и сердито зафыркал, ища хозяина растерянными глазами.
— Что за конь, спрашиваю? — вспылился капитан.
Коноводы, военные ветеринары, ковали, которых капитан собрал на свой разговор, повалили из палатки, отгоняя коня. Конюх, не зная что и сказать, бросился заступаться за Братуна.
— Мой конь! — вцепившись костями пальцев в уздечку, завопил старик. — На мобилизацию привел его. По строгой бумаге привел. Вот и спрашиваю ваше начальство, — он кивнул на вышедшего из палатки капитана, — может, негодная эта лошадь, может, она нужнее в крестьянской работе?.. Опять же, страда в разгаре, а там — зябь, молотьба...
И Филипп осекся, как заслышал смех военных и мужиков, которые тоже привели коней на войну из окрестных колхозов. Ребятишки и те, побросав свои забавы и кузню, вертелись возле Братуна, норовя ширнуть прутиком под ляжками.
Братун уж и потужил, что увязался за хозяином. Ему стало жалко его, но и не знал, чем ответить за насмешки над стариком. Лягнуть бы кого-нибудь — издубасят самого и старику попадет. Сейчас злы все так же, как и веселы, только тронь — слезы и песни одним ручьем польются, единым громом займутся на страх и радость.
Капитан, пошевелив усищами, прошагал к коню. Тут-то и заметил Филипп, что вояка тоже танцевальной закорюкой заносил ногу, как и он сам, — сапог-то у капитана для виду, оказывается. И Филипп теперь, как свой своему:
— Главный, сам-то копытце-то тоже обронил где-то?!
— В Сиваше раки гложут.
— И-ы-нн ка-а-к, — жалостливо протянул старик.
«Главный» осматривал коня сам. Он гладил круторебрые бока Братуна, похлопывал рукой по буграм крупа, залезал в паха, бесстыдно задирал хвост, щекотно мял репицу. Заглянув в зубы, отошел шага на три и стал любоваться постановом шеи.
— Где ж такого берег-то, старина? — как бы между прочим спросил капитан. — От фронта прятал? Дезертир небось?!
— Бог берег, не я, — простодушно ответил Филипп, — а насчет «дезертира» — он и есть. Па-а-теха! Канцелярия смешная, и только! — понесло старого конюха. Не мог он молчать, коль задели душу: — Когда, значит, разыгралась финская кампания, бац — бумага строгая из военного комиссариата: десять лучших коней под мобилизацию. Как сейчас помню, крутили, вертели ту бумагу в колхозной конторе, а конь мой, Братун, значит, первым числом — не утаить, не отговорить... Свел я его с другими
