на дорожку, и неспешно вышли они на полевой проселок. Намотав повод на костлявую руку, конюх шел чуть впереди, пропахивая деревяшкой рваную бороздку в дорожной пыли. Старик одет неряшливо, не понять, по какому времени и погоде. На живой ноге — подшитый, слегка стоптанный валенок, на голове — зимний рыжий треух, на плечах же ничего, кроме холщовой рубахи, перехваченной на бедрах сыромятным ремешком. В левой руке, чуть не по земле, он волочил торбу с овсом для коня и краюшкой хлеба на всякий случай. Унылый вид старика печалил и «новобранца» Братуна. Конь, понурив голову, шел с легкой придержкой, словно спускал воз с горы. Будто не на войну шел, а на живодерню.
За угорком, когда уже не было видно оставленных конюшенных дворов, а до большака оставалось версты три хода, Филипп остановился перевести дух. Уронив торбу в пыль, приклонил голову к Братуновой лопатке и сплакнул, по-бабьи откровенно роняя слезы на припыленный валенок. Зафыркал Братун на стариковскую слабость, покосился сердитым глазом, дернул повод, будто сказал: пошли уж — не мы первые, не мы последние...
— Ладно, ладно, смел больно, — вытирая концом бороды слезы, с обидцей пробубнил Филипп. Поднял торбу с земли, приладил за спиной ее. Перекинул повод оброти через морду Братуна, поставил валенок на петлю и стал взбираться на коня. Не сразу получилось — силы будто в землю ушли. Братун, как мог, пособил старику: опустился на колени, еще ниже нагнул шею. Когда устроился Филипп на его спине, Братун поднялся и, не мешкая, ходко зашагал по дороге.
Словно на облако взлетел — так просторно с коня повиделись старику поля и дорога. Обернулся — и колхозные дворы рядом, будто по пятам идут за ними. Справа, на пшеничном поле, как в рыжем разливистом море, плыли конные жатки, прощально помахивая грабельными крылами.
— Глянь, милок, должно, тебе на путь славный машут, — пролепетал на ухо коню Филипп. Братун понимающе закивал головой, расплескивая удилами металлические звуки.
Сощурившись и приложив козырьком ладонь ко лбу, Филипп силился распознать, кто ж из коней тягает жатки? В первой паре узнал кобыл-старух. Во второй ходил бельмастый, давно запаленный мерин Ходун с двулетком Ермашом.
— Вот сукина баба, — заругался на председательницу колхоза конюх, — без меня и жеребят в хомуты позагоняет... За одну страду ухойдакает молодняк.
Филипп заерзал на спине Братуна, готовый соскочить с коня и побежать к жаткам, вызволить из хомута несмышленыша Ермаша. Братун, не поняв беспокойства старика, прибавил в шаге. Вскоре все скрылось за спиной угорка, и Филипп усыпно задремал. Очнулся он, когда копыта железно забили по булыжнику большака. И дальше все шесть верст, до самого района, сыпалась подковная дробь, не давая заснуть старику. С каждой верстой Братун набирал ходу, а Филипп в тоскливом страхе осаживал его:
— В ночное, на Веселый лужок, что ли, гонишься?
Сам же старик прикидывал, сколько еще идти им до райцентра, до конной площади, куда предписано явиться по мобилизации.
* * *
Конная площадь... В старинушку здесь буйствовали ярмарки, творились торги лошадьми. С окрестных волостей, дальних и недальних губерний сходились тут крестьянская нужда и барская ненасытность, цыганская вольница и разгульная нищета, конокрады и маклаки, ротозеи и пьяницы — всем на том майдане хватало места и воли. И всех сводила сюда одна сила — конь!
Прошло то время. О конных ярмарках и не всякий старик вспомнит. Давно уже не продают и не покупают коней. А вот площадь так и осталась «конной». До самой войны пионерия тут жгла под песни свои костры. В праздники эта площадь малинилась флагами, оглашалась горячими речами. В будни здесь же бабы торговали молоком, лепешками, зеленой всячиной с огородов, да мало ли чем еще, незапретным и запретным товарцем. Милиция тихонько разгоняла их, но все попусту. Баба на базаре есть баба: она с одного конца вышла, с другого опять вернулась. У бабьей жизни свои права.
Все шло миром, своим чередом, пока не грянуло: «Вставай, страна огромная...» Россия скликала мужиков и коней на «смертный бой».
На другое же утро, за тем страшным воскресеньем, на той площади, с еще не сошедшей росой, последняя травка была выбита сапогами и копытами мобилизованных. И потом долго-долго на том месте не росла трава и глохли деревенские гармони в пыли и бабьем реве...
* * *
Перед въездной аркой, старинной кирпичной кладки, дед Филипп неуклюже сполз наземь и под уздцы ввел коня на площадь. В людской, безголосой, но шумливой суете он не скоро нашел место Братуну. Растаращился старик, будто век не видал ни людей, ни коней, ни неба, ни древних дубов на площади, стоявших ровной чередой по краю. Над горой, что с юга прилегала к площади, в каменной опояске возвышалась церковь. Голубой ее купол на белом заслоне солнца виделся землянистой великанной луковкой с раскрылатившейся вороной вместо креста. Поганая птица безверно орала с высоты, силясь перекричать площадь. В проемах верхних ярусов колокольни, на чугунных перекладинах виднелись обрывки тяжелых цепей. Стращая темный люд «концом света», цепи в густые ветра взвякивали и томили душу.
Филипп, перекинув торбу на левое плечо, обернулся к коню и перекрестил его могучий костистый лоб. И, что-то бубня в бороду, повел Братуна к дубам, в пахучий холодок, подальше от солнца и от церковной горы. Три великанных дуба, чуть не ровесники России, стояли в самой середине площади, стояли, казалось, теми мифическими китами, на которых держался весь белый свет.
Под размашистыми зелеными тучами дубов желтели смолянистые, наспех вкопанные коновязи. Конюх Филипп, отыскав местечко, неторопливо подвел Братуна. Кони, что постарше, зафыркали, захлопали глазищами. Копытная молодежь заржала сдуру, начала сучить ногами, пуще грызть ошкуренные жердины. Братун и глазом не повел на ретивых собратьев-новобранцев.
— И молодчина! Ну их, чего с дурью-бусорью связываться, — одобрил Филипп Братуново спокойствие. Накинув повод обрати на слегу коновязи — даже петли не сделав, поковылял к дырявой армейской палатке — конному штабу. Солнцем выеденный до суровья полог палатки трепался на ветру, отпугивая, как воробьев, столпившуюся ватажку любопытных ребятишек.
За штабной палаткой, шагах в тридцати от нее, расположилась походная армейская кузня. От нее мягко потягивало горелым железом и угарным запашком угля. Возле кузни гам, шум — ребятни еще больше. По делу и без дела наминали кожаные бока мехов, нависая оравой
