Хотели его сперва обезглавить без дальнейшего рассматривания дела, пришла потом рассудительность, и, закованного в кандалы, его заперли в отдельную влажную темницу, в которую стекала вода и в которой даже камня не было, чтобы можно было сухо сесть.
Янаш не понимал языка; на всякий крик и руганье не отвечал ничего, стоял, терпеливо снося удары и крики. Сразу дали знать в замке, где ночевал венгр, чтобы и того как соучастника заключить тюрьму.
С этим, однако, не прошло легко, потому что он припомнил им месть, какую обещал король, если бы у кого-нибудь упал с головы волос.
– Несколько дней подождут, – сказал он, – а если не вернутся, головы турецкие падут.
Таким образом, поставили при нём на ночь стражу и так протянулось до утра. Утром привели его к паше, который уже о новом приключении был осведомлён и Янаша также в кандалах приказал привести. Турки уже, поначалу схватив его, обобрали до рубашки, забрали одежду, деньги, саблю и дали только старые лохмотья для переодевания. Из темницы в замок был отрезок дороги по болоту, который Янаш преодолел, путаясь в цепях на босых ногах, но без признака малейшего страха и боли. Его физиономия и это молчание произвели впечатление даже на турок.
Когда их привели, паша ёрзал от ярости на своих подушках и снова грозил смертью. Приказал венгру расспросить пленника о побеге, но Янаш сразу отпарировал только, что ему нечего сказать, а сделать с ним могут что хотят, потому что он в их власти. Венгр, поэтому должен был объяснять и за себя, и за него. Остановились на том, что Корчака паша решил задержать и ни за что его выдать не хотел, а венгра рад не рад отпустил, требуя от него выдачи пленённых в Зечине, за которых Янаш отвечал головой. Когда их потом одновременно вывели, Корчак приблизился к венгру и просил его только, чтобы объявил королю о его судьбе. Казалось, что мечник, уходя ночью, должен был добраться до немецкого или польского лагеря, потому что о его захвате никакой ведомости не было. Это порадовало Янаша, который уже совсем ни на раны, ни на тяжкую неволю не жаловался.
В действительности была она сверх всяких слов тяжёлой и безжалостной. Словак-ренегат, все слуги и молодой Ага мстили ему за потерю коня, так как другой пал от раны, нанесённой ему палашом по голове, и обходились с ним как с обречённым на смерть. Еду бросали ему как собаке и такую, которой едва для поддержания жизни могло хватить, на ночь закрывали в том же подземелье, а кандалы снимали только тогда, когда под присмотром должен был работать – чистить конюшни и двор. Незнание языка избавляло его от неприятности, какую испытал бы, непрестанно слыша брань и издевательства. В таком положении единственным спасением есть немое терпение, спокойное, каменное. Гнев тешит мучителей и насыщает, железное равнодушие избавляет их от удовольствия и плода мучения. В итоге они утомляются, видя, что не сломят. Янаш имел столько силы, что ни на что не жаловался, ни о чём не просил и даже глаз не поднял к палачам. Нечем ему было перевязать рану, она высохла на зимнем воздухе и заживала сама. Он терпел голод, жажду, работу, мокрую берлогу ночью, а когда словак над ним насмехался, опускал голову и, казалось, что его не слушает и не слышит. Это удивляло турков.
Все неудобства, которые должны были при морозном воздухе добить больного, дивным образом укрепили его только. Видя его работающего в кандалах на дворе, турки, приходящие к Аги, бросали ему милостыню. Сначала Янаш не брал её, в конце концов милосердие диких показалось ему человеческим чувством, гнушаться которым он не видел нужды. Эти грошики позволяли ему купить немного лучшей еды и перевязать тряпками раны.
Он был уверен, что мечник и король будут стараться о нём; но что стало со стариком, доведаться было невозможно, из лагеря также ни одна весть не приходила.
Турки, казалось, были безразличны к нему, словак только ему объявил, что сгниёт в тюрьме или пойдёт закованный на галеры.
Видя его таким выносливым, ценили его как невольника и скот для работы.
Прошло несколько дней, неделя и другая: никто не появился. Однажды словак только, выгоняя его на работу, сказал, что Агу и забранных за мечника людей в Зечине выдали, но паша его освободить не думает без отдельного выкупа, такого, какой мог бы получить за мечника.
Наступающая зима прервала немного войну, но неволю сделало ещё более несносной. Особенно ночи, без одежды, в холодном подземелье, на влажном полу были ужасными. Немного выклянченной соломы служило постелью и одеялом.
Наконец турки, когда морозы крепчали, пожалели страдающего человека и на ночлег пригнали его в нижнюю комнату, где холод был менее донимающим. Кандалы, которые сперва въедались в руку, намылили кожу и сделали себе затвердевшее углубление, в котором боль была уже менее донимающая.
Польских пленников, по большей части раненых, было в замке предостаточно, но с ними Янаш никаких отношений не имел – не посылали его туда никогда.
Только через три недели после побега мечника отец Аги подарил ему снова пленника поляка, которого привели для помощи в работе около дома. Был это тяжело раненый шляхтич, товарищ панцерного знака, некий Збилутовский, житель Кракова, огромный парень, но нуждой и неволей измученный и доведённый до крайности. Когда он первый раз показался на дворе и они взглянули друг другу в глаза, они поняли, что были одного рода и народа. Збилутовский спросил его, откуда он.
– Из Люблинского.
– А я из-под Кракова.
– Как же здесь оказались?
– Сам им в руки попал, – сказал Янаш, – но моего пана и благодетеля имел счастье спасти.
– Я слышал о том, – отозвался Збилутовский. – По-видимому, мы оба помрём тут у них. Меня выкупить некому, заменить скорее забудут, чем будут помнить – а ну, воля Божья. Ваши тоже что-то освобождать не спешат.
Это было утешение – иметь с кем поговорить и вместе спастись. Збилутовский сносил неволю также с великим терпением, хотя оставил жену, только год назад с ней обвенчавшись, и детей.
Когда он о них вспоминал, слёзы сами текли из глаз, незамеченные; вытирал их и молчал.
– Солдату жениться и счастья выпрашивать не следует, – шептал он, – человек от этого смягчается, а нам нужна стальная закалка.
С утра они должны были чистить коней, приносить воды, сеять ячмень, подметать конюшни, также дворы и сени. Все домашние дела, даже ношение дерева на плечах турки складывали на них. Словак, когда ему приходила фантазия, стегал без причины плетью пока не шла кровь, и смеялся.
Вечером запирали их в нижней комнате, в которой совсем не зажигали света; накладывали дыбы и цепи.
Сон не раз было нужно долго ждать, говорили, поэтому, потихоньку, поскольку громко нельзя было. Янаш рассказал Збилутовскому всю свою историю, тот также исповедал свою долю и недолю. Человек был уже значительно старше Янаша и помнил множество вещей. Когда не стало собственных, развлекались повестями о чужих судьбах, для того чтобы забыть настоящее.
Однажды, когда они так беседовали, Збилутовский, который был ходячей шляхетской генеалогией, так как знал все дома и их связи по всей Речи Посполитой, припоминал, что Корчаков знал в Сандомирском; особенно одного славного скупердяя и сутягу, которому дали прозвище Шкварка, потому что хлебом и салом жил весь круглый год, только во время поста вместо него использовал масло для хлеба.
О том Корчаке слышал что-то и Янаш, зная, что было какое-то родство между ними, но когда его родители умерли и его объявили сиротой – тот отвечал, что госпиталя не имеет. Никогда уже потом о нём не узнавал и забыл вовсе. Промелькнуло это воспоминание вместе с другими и больше о том речи не было.
Ближе к празднику Рождества среди турок начали ходить вести, что султан Кара-Мустафа своего зятя за несчастную экспедицию, в которой он погубил столько людей и такой позор на хоругвь пророка навёл, покарал смертью, согласно их обычаю. Послал ему письмо и шёлковый шнур, которым его удушили. Говорили также о страшной силе, с весной имеющую вылиться на христианские страны.
Из лагерей и от короля ничего ещё слышно не было. Янаш удивлялся этому равнодушию, но наконец свыкся, усомнившись уже в возможности освобождения. Ему объявили, что его собираются отправить в Стамбул. Трудно было ожидать такого великого выкупа, который требовал Ага. Удивило его, однако, то, что в последнее время с ним начали обходиться достаточно относительно, и когда однажды он приболел, ему даже позволили лежать в более тёплой комнате. В итоге словак проболтался, что уже три раза приезжали, давая взамен его более десяти турков, но Ага, чем больше на том настаивали, тем выше поднимал цену.
– Ваша милость, вы ещё как-то так выберетесь, – говорил Збилутовский, – но я должен тут сгинуть, а так как душа твёрдо сидит в теле, будут эти долгие муки. Лишь бы человек молитвы не забыл и в быдло не превратился.
Тем временем случилось то, чего менее всего ожидали: однажды утром вытащили Збилутовского из избы и объявили ему, что его должны обменять. Он счачала не мог понять своего счастью, так неожиданно оно пришло, потом остолбенел, наконец, совсем обезумел. Янаш имел только время попрощаться с ним, просить его, чтобы о нём сообщил, что он жив, потому что турки временами пускали различные вести, и что терпеливо будет ждать, покамест не придёт к нему очередь выбраться из неволи.
