целая тарелка хрустящих золотистых крокетов. Я гордо смотрела на них, нетерпеливо дожидаясь, пока немного остынут. И наконец схватила штучку и впилась зубами в хрустящую корочку над нежной сырной начинкой.
Я просыпаюсь после дневного сна от стука в дверь. Официант в тщательно отглаженной форме принес мой полдник. Панирные крокеты и сладкий, чуть резковатый сок сладкого лимона. Обычно я сперва ем, а потом уже отправляюсь на поиски взрослых. Но сегодня слышу голоса из комнаты мамы с папой. Если мама там, она захочет тоже попробовать крокет. С тарелкой в руках я шлепаю босиком из своей спальни через лестничную площадку. И, уже собираясь открыть дверь, слышу изнутри какой-то сдавленный, высокий вскрик. Я толкаю дверь.
В воздухе стоит резкий неприятный запах. Мама в глубине комнаты, в самом углу – дядя притиснул ее спиной к стене. Одной рукой он зажимает ей рот. Второй – задирает юбку. Блузка ее уже расстегнута, в глазах ужас.
Маму надо спасать!
Да, дядя может раздавить меня, как комара. Но комары умеют кусаться.
Я стрелой бросаюсь вперед и впиваюсь зубами ему в ногу.
Он вопит. Отшатнувшись, я роняю тарелку.
– Не трогай ее! – умоляет мама.
Дядя разворачивается ко мне. Он совсем не похож на себя обычного, побагровевшее лицо судорожно подергивается. Обычно, когда он протягивает руку, в ней зажата конфета. Но рука, что тянется, чтобы сграбастать меня, пуста. Когда он нагибается ко мне, я вдруг понимаю, что резкий противный запах в комнате исходит от его рта. Он хватает меня за платье. Я вырываюсь и мчусь вниз по лестнице, через террасу – и дальше, на пляж. Почти вся полоса песка уже скрыта под водой, так что я карабкаюсь по камням, сбивая ступни об острые края, и наконец, отыскав какую-то трещину, забиваюсь туда.
Из своего укрытия меж обломков скал я слушаю, как дядя зовет меня по имени. Можно подумать, он волнуется за меня, но я-то знаю, что это не так. Солнце красное, точно кровь. Чудовищные лиловые волны накатывают на берег, засасывают песок, как будто норовят поглотить весь пляж. Я забиваюсь еще дальше, чтобы меня не было видно. И сижу там, как мне кажется, долгие часы, пока наконец не вижу, как через пляж ко мне шагает какая-то фигура. Дыхание у меня в груди прерывается. Но это не дядя. Это Ума.
Рот у меня был полон остывшей, непрожеванной смесью сыра с картошкой. Я выплюнула ее в ведро, прополоскала рот водой. Раковина изнутри запестрела пятнышками лука и кориандра. Я смыла их. Ах, если бы можно было с такой же легкостью избавиться и от самого воспоминания! Каким же оно было ярким и живым. Слезы у меня на глазах. Привкус железа во рту, когда я прокусила дяде ногу до крови. Пульсирующая у него на виске жилка, вся скрученная, точно веревка. Вот бы она вдруг вырвалась из-под кожи и задушила его. Такие, как он, ничего другого не заслуживают. Благовоспитанные приятные мужчины, всегда такие вежливые со всеми – пока внешний лоск не растрескается и вы не увидите, каковы они на самом деле. Это происходит снова и снова, но всякий раз застает вас врасплох.
Я вывалила всю тарелку крокетов в мусорное ведро. Кухня казалась тесной до клаустрофобии, гостиная тоже. Я распахнула входную дверь, надеясь, что бьющий с улицы холод выгонит стоящий перед глазами образ. Но нет, он обосновался там прочно, засел под кожу, точно заноза.
Не думая, что делаю, я зашагала прочь. И слишком скоро оказалась за пределами лагеря. Вдали виднелись силуэты острых гор, а внизу – безбрежные снежные просторы, холодные и голубые, точно поверхность луны. Но, в отличие от лунной поверхности, этой глади не касалась нога человека. Порывистый ветер дергал меня за волосы, трепал за одежду. Мороз начинал пробираться под куртку и дальше, все глубже и глубже.
Так вот почему Ума не хотела, чтобы я готовила крокеты. А папа, видимо, ничего даже не подозревал – он же сказал, это был чуть ли не лучший отпуск в его жизни. Странно, что ни мама, ни Ума ему даже словом не обмолвились. Но как им удалось уговорить семилетнюю девочку держать язык за зубами?
Я стояла, дрожа и глядя, как горы превращаются в черные, зазубренные силуэты – ни дать ни взять ряд острых неровных зубов. Лонгйир маячил расплывчатым пятном света на горизонте. Расстояние меж мной и всем миром вдруг показалось мне бесконечным, белым и совершенно непреодолимым. Так вот что такое – помнить. Дверь, которую мне столько раз советовали не открывать.
32
По вечному необъяснимому и до чертиков раздражающему совпадению, когда бы тебе ни стало особенно одиноко, те, кому ты пытаешься позвонить, ни за что не берут трубки. Джобин уехал на день рождения к бабушке в Кералу. Нина съехалась со своим новым парнем, Амиром. А что там с папой и Умой – хрен разберет. Когда папа не волновался по моему поводу, он имел обыкновение класть телефон куда попало и тут же забывать куда. Зато Ума телефон из рук не выпускала, вечно просматривала книжные обзоры, рассказы о выставках, бесконечно трепалась в разных чатах обо всем на свете, от политической сатиры до домоуправления. И то, что я послала ей семь посланий по Ватсапу, три имейла, дважды пыталась дозвониться – и все безответно, было совершенно на нее не похоже. Подозреваю, она просто была не готова отвечать на вопросы о том вечере. А у меня все эти цифровые коммуникации и в лучшие времена провоцируют тревожность. Разговаривать с людьми вообще очень сложно, даже когда твой собеседник прямо перед тобой. А уж когда ты его не видишь, не знаешь, где он и слушает ли тебя, – и подавно.
Что я воображаю себе, когда люди не отвечают на сообщения
– Может, они видели мое сообщение, но просто нарочно выжидают некоторое время, чтобы выглядеть круче.
– Может, просто притворялись, что хотят пообщаться.
– Может, они меня ненавидят.
– Может, они уронили телефон в туалет, и он теперь сушится в миске с рисом.
– Может, забыли телефон в автобусе.
– Может, попали в аварию и теперь в больнице.
– Может, их взяли в заложники и не разрешают отвечать на звонки, если только они не пообещают разговаривать как ни в чем не бывало и притворяться, что все в порядке. Когда я наконец дозвонюсь, они попытаются намекнуть мне, что дело неладно, при помощи какой-нибудь загадочной фразы
