оставив записку. Но все, кроме Ори и меня, опустили руки. Дело об исчезновении Офера осталось «висеть», потому что невозможно закрыть дело, если не найден труп. Но розыски прекратились, и Тирца сказала, что нам придется подождать, пока не появится новая информация.
– Так часто происходит с «висяками», – объяснила мне она. – Пока однажды, при расследовании другого преступления, кто-нибудь что-нибудь не узнает или наши подсадные агенты в тюрьмах что-нибудь услышат, – тогда дело неожиданно продвигается.
– Сколько это может занять? – спросила я.
– Годы, – ответила она. А потом положила свою руку на мою – в первый и последний раз – и сказала: – Иногда даже десятки лет.
А я сказала:
– Я люблю его, Тирца. Все, что было с этим Даном…
Она перебила меня:
– Я знаю.
Матан уехал жить в интернат. Сколько бы я ни объясняла, ни просила прощения – он не мог простить. Если бы ты не была такой потаскухой, этого не произошло бы, сказал он мне как-то вечером. Тогда у него менялся голос, и слово «потаскуха» он произнес высоким тембром, как девочка. Я непроизвольно улыбнулась на секунду. Даже на сотую долю секунды. И тут он совсем взбесился: ты еще улыбаешься? Что тут смешного? А если я приставлю тебе нож к горлу, ты тоже будешь улыбаться? Или наконец расскажешь нам, где папа?
Он достал из кармана выдвижной нож и помахал передо мной лезвием, а потом неожиданно разбился, как ваза, разлетелся на кусочки у моих ног, и обхватил голову, будто страдал от сильной мигрени, и забормотал: я больше не могу, я больше не могу, я больше не могу. Я подумала: я тоже, сынок, я тоже, – но вслух не сказала ничего, только погладила воздух над его головой.
Директор школы-интерната знал Офера по работе в фонде и потому согласился взять Матана посреди года.
Мы сидели у него в кабинете. За ним на стене висел портрет Голды Меир – интернат был назван в ее честь. Он сказал: невозможно поверить в то, что произошло с Офером. Невозможно поверить. И еще: Матан очень на него похож, вы наверняка замечали. У них обоих под симпатичной внешностью скрыт… такой внутренний стержень. А потом он посмотрел мне прямо в глаза и добавил: знаете, как родители мы иногда чувствуем… свой провал, если… наш птенец хочет покинуть гнездо, хотя на самом деле… на самом деле мы должны гордиться, что он может расправить крылья.
Я кивнула, как будто согласна, хотя на самом деле чувствовала тот самый провал. Во время всего разговора ощущение этого провала заполняло меня, сливаясь с другими ощущениями: «что же будет с моим ребенком», «Офер, как же ты бросил меня, оставив разбираться со всем этим дерьмом в одиночку» и «что же во мне не так, раз все от меня убегают»…
И я объяснила директору, что это временная мера. Пока Матан не перестанет злиться. Он кивал, но с видом человека, который слишком много раз видел, как временное становится постоянным. А потом дал мне на подпись кучу всяких бланков, и, какой бы бланк я ни подписывала, я чувствовала, что подписываю отказ от ребенка.
Несколько дней спустя Ори отвезла Матана в интернат. Он был против того, чтобы это делала я. Когда я посмотрела из окна на отъезжающую машину, мне подумалось: жила-была семья – и вот ее нет.
Дан прервал со мной связь. После того как его вызвали на допрос в полицию, он отправил мне короткое письмо по мейлу: «Мы не сможем больше встречаться. Извини».
И все. На мой ответ – «Жаль, но я тебя понимаю», – он не откликнулся.
Если судить по его страничке в «Фейсбуке», его семья стала еще семейнее, чем раньше, и время от времени он постит фотографии, как они путешествуют по всяким местам в Израиле. А значит, либо то, что происходило в Холоне, так там и осталось, либо его жена предпочла простить мужа ради их печального ребенка.
Уже девять месяцев у меня не было интимных отношений. Меня даже никто не обнимал.
Кроме Ори.
Приезжая на выходные из армии[124], она бросает свой баул на пол, чтобы были свободными обе руки, и тогда мы долго-долго обнимаемся, потому что, когда скучаешь друг без друга и еще грустишь по тому, кого больше нет, необходимо утешение.
Она договаривается с подружками на поздний вечер, чтобы у нас с ней было время вместе поужинать, а потом полистать фотографии. Она снимает альбомы с полок, садится на диван в гостиной, вытягивает вперед свои длиннющие ноги и включает ноутбук, а я сажусь рядом, и вместе мы смотрим на фотографии Офера разных лет и ищем тайные знаки.
– Мама, тебе не кажется, что на этой фотке он чуток под кайфом?
Скажи, на последнем дне рождения он действительно был грустный или это просто дурацкое освещение?
В субботу она спит допоздна, так что я успеваю довезти до ворот интерната пакеты с пирожками для Матана и вернуться, а когда она просыпается, ее уже ждет шакшука, как ее раньше готовил Офер: много лука, красного перца, нарезанного дольками, брынзы и немного аджики. Я не обольщаюсь, копия не дотягивает до оригинала, и знаю, что, если бы Матан был за столом с нами, Ори бросила бы на него быстрый взгляд, который выражал бы именно это. Но сейчас за столом только мы с ней, и поэтому она съедает все, собирает с тарелки соус кусочком халы и каждый раз говорит: мама, сегодня у тебя получилось особенно вкусно.
После шакшуки мы читаем рассказы из блога. Ори уверена, что в этих рассказах скрыты какие-то знаки и что если мы будем читать их по-настоящему внимательно, то расшифруем код, который в них спрятан, и тогда узнаем, что же произошло с Офером.
Я так не считаю. Это всего лишь рассказы, а не книга Зогар[125]. Но я пытаюсь следовать за Ори и ее «открытиями».
Рассказ № 32 она прочитала мне вслух.
ВНУТРЕННЯЯ ПАНТЕРА
Выздоровев, Цийон всячески пытался снова стать пантерой, как раньше: бегал, занимался альпинизмом, нырял, ездил на велосипеде, не ездил на велосипеде, пробовал снова играть в теннис, пробовал завязать с теннисом и перейти в бадминтон, пробовал все, что мог попробовать, пока не понял, что он должен принять эту напасть как данность: в определенном возрасте тело, увы, теряет гибкость.
Но душа – нет.
Наша душа, как научил Цийона последний год его жизни, достаточно гибкая.
Она всегда готова устремиться в неизвестность, мы только должны быть готовы рискнуть.
Она
