со своими глупостями», но эта мысль витала в воздухе.
Буквально за минуту до расставания я собралась с духом и спросила ее о том, о чем хотела спросить все то время, что мы разговаривали:
– Скажите, вам он тоже иногда снится?
Пуа посмотрела мне прямо в глаза, чтобы убедиться, что я ей верю, и ответила:
– Если честно, то нет.
Перед тем как сдать назад, чтобы выехать с парковки, я попросила Ори посмотреть, есть ли кто-нибудь за нами. Она уже знает: мама не в состоянии видеть себя в зеркале, с тех пор как папа ушел на плантацию. Даже в автомобильном зеркальце. За последние месяцы каждый раз, когда я это делала, я с сожалением смотрела на свое отражение: кто эта женщина с растрепанными волосами и выпирающими скулами, как у Зоара Аргова[141], с мешками под глазами, в которых застыла тревога, и скорбной морщиной над верхней губой, какая часто бывает у разведенных? Кто эта женщина, как она связана со мной?
– Не может быть, чтобы полиция даже не попыталась связаться с этой Пуа, – заявила Ори, когда мы поехали обратно.
Я молчала.
– Разве это не очевидно? – упорствовала Ори.
«Я уже не знаю, что очевидно, а что нет», – подумала я. А вслух сказала:
– Да, это очевидно.
– Все зависит только от нас, – настаивала Ори. – Только мы можем найти папу.
«Я уже не уверена, что у нас есть шанс его найти», – подумала я. А вслух сказала:
– Правильно.
Ори, перелистывая папку с рассказами, пробормотала: нужно не забыть распечатать дома сорок девятый, хочу, чтобы все они были у меня под рукой.
И на несколько минут погрузилась в чтение, а потом сказала: мам, послушай.
ПОСЛЕ ВЫПИСКИ ИЗ БОЛЬНИЦЫ
Если менять – то и мир, и дом. Если грешить – то не плакать потом. Если танцевать – то легко. Если уезжать – то далеко. Если хочешь – давай дерзай. Если препятствие – перелетай. Если ты – то со мной. Если заниматься – то любовью, а не войной. Если заниматься – то любовью, а не войной. Если что-то проходит – то оно пройдет. Если танцевать – то ночь напролет. Если это прошлое – забывай. Если ты узник – убегай. Если изгородь – то только живая. Если жить – то играя. Если играть – то даже с одной струной. Если заниматься – то любовью, а не войной. Если заниматься – то любовью, а не войной.
– Мам, неужели тот, кто это написал, мог покончить с собой?
Я тут же ответила: нет. И вспомнила, как увидела этот текст впервые. С тех пор Офер добавил пару строк, чтобы получилось сто слов, но в оригинале это было написано для меня. Дело было несколько лет назад, когда у меня случился аппендицит и возникло какое-то осложнение, до сих пор непонятно, в чем именно была причина. Воспаление не сразу стали лечить. А может, стали, но неправильно. Короче говоря, две недели я провалялась в больнице с острой болью. Почти все время была в отключке, потому что мне давали сильные обезболивающие, но как-то ночью я проснулась – и увидела, что Офер спит рядом с моей койкой. Он взял два стула, поставил их вместе и заснул, скорчившись на них. В джинсах и белой футболке. Под тоненьким больничным одеялом. А на одеяле лежал листок со стихотворением о любви.
– Кстати, мам, – Ори вырвала меня из сладких воспоминаний, – ты обратила внимание, что папа часто пишет как женщина?
– Как женщина? – переспросила я и сдержала улыбку, потому что вспомнила, как перед концертом Этти Анкри, который был только для женщин[142], Офер вышел из нашей спальни в длинном платье. И в туфлях на каблуках. И в парике, который Ори как-то раз надевала на Пурим[143]. Он посмотрел на меня, я пыталась не засмеяться, но засмеялась и спросила, можно ли его сфотографировать, он ответил, что ни в коем случае, и снял туфли на каблуках, потому что это уже слишком, а вместо них надел обычные туфли на плоской подошве, которые когда-то купил в Берлине. Когда мы дошли до машины, я открыла ему правую дверцу, как джентльмен даме, а он сказал: ни за что – и сел за руль. По дороге в «Мерказ Эйнав»[144] мы передавали друг другу бутылку красного вина – для храбрости, и, когда мы уже въезжали на парковку, я сказала ему: ты еще можешь передумать, милая, – а он отрицательно покачал головой. На концерте нам показалось, что двумя рядами ниже сидит одна женщина с его работы и что она вот-вот обернется, увидит его и будет тыкать пальцем и кричать: «Мужчина!» Но ничего такого не случилось. На бис Этти Анкри исполнила «Из всех капель на свете я выбираю тебя» – эта песня звучала у нас на свадьбе, и я положила руку Оферу на платье, а он положил на нее свою руку, и, когда мы вернулись домой, он нес меня на руках от машины до постели – тогда он еще так мог, – и после этого у нас был пламенный секс, потому что между нами еще пылала страсть.
– Ну то есть, – Ори снова вырвала меня из воспоминаний, – я в том смысле, что папа, конечно, мужчина, но он любит писать как бы… из головы женщины. Вот, например… – Она вынула один листок из папки и зачитала:
ФРИДА КАЛО ИЗ СПАЛЬНОГО РАЙОНА
Впервые она нарядилась Фридой Кало на пуримский карнавал в «Бецалеле»[145]. Там был парень, для которого не жалко расстараться: пестрый шелковый шарф, две черные тугие косы, заколка со стразами, желтая шелковая блузка поверх такого же платья, сапоги на каблуке, расшитые красными бусинами.
Парень оказался подделкой. А вот костюм она хранила годами. Сегодня вечером достала – надеть на Пурим на работе мужа.
Возвращаются они домой, и он спрашивает, понравилось ли ей.
– Отлично, – отвечает она. И думает: никто не понял, кем я нарядилась.
– Я же говорил, у нас на работе все классные, – говорит он.
– Класснее некуда, – отвечает она.
– Может, папа бродит среди нас в карнавальном костюме, мам? С новым лицом от пластического хирурга?
– Орики?
– Да, мам?
– Может, немного помолчим?
– Ты потеряла надежду?
– Нет, ни в коем случае, доченька. Просто хочу послушать музыку.
Я включила радио. Пел Дэйвид Броза: «Двадцать лет спустя вернулся я к себе, / И на первый взгляд все дома так же, как тогда. / К деревцу привязаны
