Маленькая Тамара развеяла обстановку. Мы наконец-то распаковались, умылись и переоделись. Маша накрыла на стол на кухне. И мы сели. Тут-то наша малышка и выдала:
– Баба дура.
Мы с Федором смеемся, а дочь сердится.
– Мама, я ее не учила, – дочь даже покраснела.
– А на дворе ты следишь за своей речью? – я-то знаю свою дочь.
– Ах, вот оно что! Там, знаешь, такая попалась противная баба. Вот черт!
– Не удивлюсь, если через пять минут твоя дочь пошлет тебя к черту.
– Как назовем малышку? – развеял «тучи» Федор.
– Если девочка, то Федорой, – моя дочь язва еще та, – если, мальчик Томом. Как у Марка Твена. Том Сойер.
– Ты, что, у врача не была?
– Нет, мама я и так знаю. Успеется.
– Я поражаюсь, – не удержался Федор. – В какое время мы живем? И, кажется, не на выселках. Как же не посетить врача?
Может быть, наша дискуссия продолжалась бы дальше, но хлопнула входная дверь и маленькая Тамара запиликала. Чувствует дитя кровь родную. Природа!
– Боже мой! Кто приехал! – не надо быть матушкой Вангой, чтобы узреть самим состояние Алексея. Дунь он сейчас в трубочку инспектора ДПС, наверняка там засветится радуга.
– Дочка, пошли спать, – Маша подхватила девочку и быстро вышла из кухни.
Мое седьмое чувство подсказывало – в семье такой раскол, от которого не спасет ничто и никто. Дар провидения мне говорил, что скоро дочь прогонит Алексея и избавится от плода.
Что же, это закономерно. Перенасыщенность чувств, перегруженность заботами и переполненность совместным проживанием. Все «пере-». Такое долго продолжаться не могло.
Алексей и глазом не повел. Ушла и ушла. Он был замкнут в оболочку страданий. Даже наше с Федором присутствие не вывело его из этого состояния. Не переодевшись и не умыв руки, он деловито распаковал пакет. Крупными ломтями нарезал холодного копчения скумбрию, налил полную чашку водки, даже не ополоснув ее от остатков кофе.
Мы молчим. Наблюдаем. Первым не стерпел Федор.
– Послушайте, товарищ подполковник, а не думаете ли вы, что подобное ваше поведение может быть не просто неприятно для окружающих, но и оскорбительно.
– Это как посмотреть, товарищ сержант, – я узнала, в каком звании мой муж. – Если с точки зрения вашей падчерицы, то вполне прилично. Какие там нормы! Живи, как Бог на душу положит.
Тут и я не выдержала.
– Послушайте, Алексей, не смейте говорить о моей дочери в таком тоне, – у меня перехватило дыхание. – Вы с чем сюда пришли? Вы здесь, пока того хочет она. Ваша жена и моя дочь.
– Брек! – вернулась Маша. – Разойдись по углам! Начнем новый раунд, после того как я объявлю о своем решении.
Маша взяла из рук Алексея бутылку, разлила водку по стопкам. Оглядела нас и произнесла одну фразу: «Никакого ребенка в моем чреве нет. Это был тест. Вот такая проверочка».
Выпила залпом. Выдохнула громко и продолжила:
– Вы, Алексей Иванович, – крупный ученый, но мелкий человек. Занимайтесь своей историей, а нас с Тамарой оставьте. На алименты я на вас в суд подавать не буду. Сколько сможете выделять на дочь, столько и приму. Даю вам сутки на сборы.
Вызрело. Я смотрела на Марию и с все большей уверенностью думала о том, что не тот, кто меня воспитал, был моим генным отцом. Вспомнился давний сон. Вспомнились слова санитарки в больнице, куда привезли отца: «Ей-то что. Не родный отец-то». И имя врезалось – Федор. Какая-то чертовщина!
Откуда у Марии эта твердость? Откуда такая уверенность в своих поступках? Я вся изойдусь, но так никогда не скажу.
– Ты права, Маша, – Алексей как будто очнулся. – Мы давно перестали быть истинными супругами. Я уеду утром.
Заканчивали мы втроем нашу трапезу уже в гостиной. Тамарочка уснула. Уснул и пьяный Алексей. Он долго ворочался на раскладушке. Кряхтел, что-то бормотал и скоро замолк.
Мы перекидывались легкими фразами, пили очень хорошее молдавское вино. Я мимоходом делала карандашные наброски. Нечто подобное шаржам. В гостиной пришло спокойствие.
В город же пришел антициклон. Небо прояснилось. Выполз лунный серп. Его злой изгиб навевал тревогу. Где-то на берегу залива разожгли костер, и с высоты виден его мечущийся на ветру огонь. Я представила, как бы я это изобразила на бумаге или холсте. Дочь уловила мои мысли.
– Ты собираешься пробивать выставку? Под лежачий камень…
– Я даже не представляю, с какого боку подступиться. У меня в этой среде никого. Мой круг – это медсестры да врачи.
– А ты пораскинь мозгами. Сколько через твои руки человеков прошло! Может быть, и художники были.
– Маша права. Я тоже поспрашиваю. У меня в колледже учатся «дети разных народов».
– Дорогие мои старики, пошли бы прогуляться. Я – на привязи, а вам-то что.
– Федор, возьми Машу, а я посижу с малой.
– Все. Прения окончены, – вот она, моя Маша. – Дочь укладываем в ранец и все идем на залив. Там, видите, костер. Присоседимся. Изжарим чего-нибудь на углях.
Чудное это приспособление. Люлька для младенца, которую женщина напяливает себе на плечи и несет впереди. Кенгуру какая-то.
Поразительно. Тамарка не проснулась. Она лишь дернула бровками. Не так повел себя Алексей. Он вскинулся на своем «прокрустовом ложе» с криком: «Уже?! Пора?!»
Что почудилось подполковнику в запасе? Не стали мы отвечать ему и ушли, оставив мужчину лежащим на раскладушке. Ноги его свешивались с нее. В сумраке кухни светились пятки жертвы Прокруста.
Слабый западный ветер нагонял пологую редкую рябь на берег. На горизонте плыли темные перисто-кучевые облака. Казалось, что это плывут корабли аргонавтов. Но где они тут найдут золотое руно? В заливе перевелась традиционная рыба. Куда уж до баранов.
– Подходите, подходите, странники земные, – как знаком мне этот голос. – Огня и кислорода всем хватит.
Отблеск огня высветил лицо говорившего. Конечно! Это наш давнишний пациент. Старость не осквернила его облика. Все тот же седой ореол, все тот же нос с горбинкой. Он лежал у нас после обширного инфаркта миокарда. Как давно это было! Но, что он, народный художник разваленного Союза, здесь делает в этот поздний час?
Сама судьба вела меня сюда. Была не была. Подкрадусь к нему и в лоб задам вопрос: «Подскажите бедной женщине, как устроить выставку».
Маша устроила дочку на коленях Федора и начала «колдовать» у костра. Вскоре от него потянуло чем-то жареным.
Хозяин костра сам приблизился к нам.
– В вас я вижу людей, лишенных легкомысленности молодости. Давайте познакомимся. Меня зовут Вениамин.
Точно это он. Теперь сомнений нет.
Не пришлось нам поговорить. Наша Тамара проснулась. Как же говорить под аккомпанемент детского ора?
– Федя, друг мой, возьми Тому и иди домой. Мне жуть как надо поговорить с этим человеком, – сумела я прошептать на ухо мужу, и он покорно перенял у меня груз и пошел к черневшей в отдалении громадине дома.
Костер начал тухнуть. Молодые люди стали постепенно расходиться. Остались трое. Я, моя дочь и он. Полчаса мы говорили без помех.
– Тамара Вениаминовна, я с удовольствием приду к вам завтра же. Мне интересно посмотреть на ваши работы. Что же касается выставки, это отдельный разговор.
Как-то странно он смотрит на меня…
Что же, и на этом спасибо.
Глава четвертая
«Имя художницы, которая отважилась на персональную выставку сегодня, мы узнали, только посетив этот вернисаж. И если обратиться к изначальному смыслу этого слова, то мы не увидим в ее произведениях и тонкого слоя лака. Ее картоны и холсты полны открытого цвета и экспрессии рисунка». И так далее. Это я цитирую одну из заметок на мою выставку в зале на Охте…
…Вениамин Аркадьевич пришел к нам на третий день. С порога он заявил, что намерен не только посмотреть мою живопись, но крепко посидеть за дружеской беседой: «Ваша дочь являет уникальный образец современной амазонки. Я не хочу сказать ничего плохого о ее бюсте, но все ее суждения и действа подобны образу этих мужественных дочерей Черного моря».
Я видела: моя дочь вновь окунулась в омут. Увлеченность у нее соседствует со здравым смыслом и тонким расчетом.
– Спасибо за комплимент! Мне приятно, что нашелся мужчина, который не сказал ничего плохого о моем бюсте. Суждения же мои поспешны и не всегда верны.
Боже ж мой, откуда у Маши этот политес? Что за слог! Пусть ее. Чем бы дитя ни тешилось. Все же она дочь моя. Мне важно, чтобы этот вальяжный господин помог мне пробить бюрократию от искусства. Я честолюбива. Недаром давным-давно Анатолий Иванович, в ту пору молодой доктор наук, выразился обо мне так: «Ты обладаешь высоким уровнем претензий. Ты честолюбива, и это мне импонирует».
Что же, и сегодня я хочу, чтобы мои тщания на поприще изобразительного искусства были отмечены.
Вениамин Аркадьевич уходил от нас в отличном состоянии. Мы не позволили ему напиться допьяна, но и трезвым он не остался. Я была восхищена и Машей, и своим мужем. Они сыграли великолепную интермедию. Я едва сдерживала смех, когда Маша представляла мои работы.
