сел в другое кресло и снова прилип к Остапке.
– Я бы тоже хотела найти такое занятие, чтобы неважно где, но чтобы важно что, – сказала Саша.
Леша еще не слышал, чтобы Саша произносила что-то такое, совсем про себя, внутреннее, он оторвался от Остапки и стал смотреть на Сашу, ее профиль, который будто бы протыкал гору.
– Женя всегда был странноватым, – сказала Саша. – Но мы много говорили, все время говорили, а сейчас я чувствую себя так, будто могу разве что ловить от него SOS-сигналы.
– Видно, непросто тебе, Саш.
– А самое тупое, блин, знаешь, что самое тупое? – Саша повернулась к Леше. – Что я обижалась на него все одиннадцать лет. Я же, когда уехала, звонила домой. Почти всегда бросала трубку, потому что подходил не Женя, но один раз он ответил, и тогда я попросила его записать мой номер, попросила звонить. Он ни разу не позвонил.
– А с матерью ты не разговаривала, да? Не спрашивала, как он?
– Я думала, он возненавидел меня. Но теперь понимаю, что он просто не мог. Хотел и не мог, наверное, еще и боялся. А потом, это уже совсем бред, я искала его в соцсетях и не находила, думала, что он специально от меня прячется, прикинь?
– Я не думаю, что это бред. Тебе, наверное, было тяжело одной. Одиноко.
Саша смотрела на Лешу и видела в нем не просто самого Лешу, а что-то очень большое, даже огромное, могущее вместить в себя тысячу Саш и их болей. Саша знала, чувствовала, что Леше важно все произносимое ею, и ей было совершенно все равно, потому ли это, что он хотел выслушать именно ее, или потому, что был вообще таким, вмещающим, огромным, Саша об этом не думала.
– Мне сейчас тяжело, и не из-за того, какая у меня жизнь. Я недавно призналась, что не испытываю чувства вины, и это правда, я не до конца понимаю, как это в принципе испытывается. Но то, что я чувствую, когда думаю о Жене, о том, что оставила его тут одного, понимаешь, эта семья и это место его уничтожили, потому что это он был самым одиноким, а не я, и если бы я осталась или приехала, а потом забрала бы его, это же все могло быть, ну, не знаю, не так, поэтому, когда я думаю об этом, это даже не чувство вины, это какое-то пожирание, я физически чувствую внутри себя зубы, они кусают меня, отрывают по куску от легких и от сердца, это не какое-то виноватое томление, это внутреннее гниение, я… я не знаю как…
Леша уже сидел возле Саши, сел прямо на верандовый пол, он держал ее руку, а еще гладил ей спину, и Саше казалось, будто Леша выглаживает, выталкивает из нее плохое, болезненное, Сашу уже много лет никто не гладил по спине, успокаивая, жалея. Кто-то вдавливал в нее пальцы, кто-то просто касался и тут же отходил, будто обжигаясь, кто-то притягивал к себе, голое к голому, но чтобы жалеть, чтобы вот так, тепло, бальзамно, этого Саша не помнила.
– Саш, но ты же вернулась из-за Жени? – Леша говорил совсем тихо, шепотом. – Теперь-то зубы не должны кусаться?
– Нет, не совсем из-за Жени, – Саша улыбнулась. – Когда я уезжала отсюда, мне казалось, что где-то будут такие же Остапки, необязательно горы, но что-то такое же, понимаешь, но оказалось, что только здесь я чувствую силу, да и вообще что-то чувствую, себя и жизнь, здесь, под Остапкой.
Леша молчал и смотрел прямо в Сашу, вмещал в себя ее боль, запаковывал в коробочки.
– Короче, я ждала, пока мать сдохнет, – Саша вдруг засмеялась, совсем неуместно, неловко, она и сама это понимала, поэтому удивилась, когда Леша не бросил ее руку и не перестал гладить.
– А город тоже дает силы?
– Не знаю, мне сложно сказать, я здесь многое ненавижу и не могу принять, но есть и такие вещи, из которых как будто я сама выросла, моя рука или нога, а может, мозг или сердце.
– Саш, возможно, «Ветрянка» нужна не только авторам, но и Южному Ветру.
– Я уже думала об этом, но даже не знаю.
– Ну, мне кажется, ваш проект может многое поменять. Видишь, вас уже запрещают, это хороший знак, – Леша улыбнулся.
– Я так устала, Леш.
– Понимаю. Встань, Саш.
Леша обнял ее, Саша тоже сцепила руки на Лешиной спине, но как-то жестко, угловато, проволочно, потому что не сразу поняла, будет ли в Лешиных объятиях то, что обычно бывало в других объятиях мужчин, она опасалась и не хотела этого, точнее, не сейчас, не сегодня, и этого не было, они просто стояли вот так, обнявшись, только чтобы Саша смогла почувствовать тепло.
И пока Саша и Леша обнимались, пригреваясь друг к другу, растапливая Сашино холодное, наполняя талой водой ее пустое, пока они совершенно не понимали, не могли угадать, к чему приведет топление и надо ли, чтобы оно к чему-нибудь привело, в то же время внизу, за старым городом, за панельковыми районами, за площадью-сковородкой, за винно-водочным заводом, за психбольничным садом, в пустой и необжитый кабинет врача-психиатра сползались люди, в белых халатах-мантиях, в очках-лупах, пропахшие сигаретами и едким-хлористым. Это было тайное собрание, вечерний шабаш, в здании, выдохнувшем из себя всех душевно-болезных, страдающих и безнадзорных, надеявшихся и отчаявшихся. Жабистая секретарша проплывала от своего стола-кувшинки в кабинет, к пустому столу, жертвенному столу, над которым висел травянистый пар от заварочного чайника, носила миски с печеньем и конфетами, наслаивала на стол листы, в которых черным мерцали списки, имена и знаки. Когда пришел главный, заведующий всем, их жрец, по стульям у стен расселись все причастные: секретарша, бывший врач немого мужчины, всегда курящая у входа психолог. Перед ними тотемом стоял он, доктор по фамилии Джумбер.
Он зачитывал что-то, правила, положения, условия, монотонно, как молитву, как заклинание, уже известное всем в комнате. Секретарша черкала карандашом и булькала, соглашаясь. Пятнадцатый кружок, произнес Джумбер, пятнадцатый кружок. Пятнадцатый кружок, повторила прокуренная психологиня. У нас разве есть пятнадцатый кружок, спросил нервный доктор, бывший врач немого пациента. Пятнадцатый кружок – это «Ветрянка», сказал врач. «Ветрянка» – это наш билет, наш козырь, уникальный проект, успешный проект, сказал доктор. Таких больше нет, сказала психологиня. Может, и не надо, пробулькала секретарша.
– Надо, – произнес Джумбер. – Комиссии нужно именно такое, самобытное, новое и как можно дальше от Москвы.
– Хорошо, что Москва не участвует, – сказала прокуренная психологиня. – Иначе мы были бы в пролете.
– Мы не будем, – сказал Джумбер. – Я недавно
