дитя. Жеребенок, потеряв мать, поле, луг, дорожку, что привела его на эту утрамбованную слезами и сапогами площадь, метался в последнем страхе, как перед волчьей стаей.
Филипп, увидев, что на середину площади сбегаются люди, покостылял туда посмотреть. Мужики, облепившие синюю дощатую палатку-ларек, где торговали разливной водкой и морсом, рассыпной толпой двинулись на крики, пряча по карманам свои нехитрые закуски. На пыльном, выбитом до единой травки пятачке стояла и ревела во все слезы деревенская баба. Она растерянно разводила руками, в которых держала обрывок пеньковой веревки и ореховую палку, молила людей поймать жеребенка. Попав в людское кольцо, он зашелся в крике и злобе. Выпучив обезумевшие глаза, как ребенок, сучил ногами, норовя вздыбиться и поддать задом, как это делают взрослые кони, рассерженные до безумия. Жеребенок костляв и хил, телячьей осанки и невелик ростом, хотя, видно, шел по второму лету.
Баба, будто в чем-то виноватая, объясняла мужикам:
— Здоровый дуралей, а как хворое дите, без матери обмирает... На конюшне ведь оставила, а он прибег, окаянный. Наказание господне! — Она принялась нахлестывать веревкой пойманного мужиками жеребенка, сдабривая «господние» причитания бабьим чертыханием.
Мужики, заступаясь за жеребенка, невесело и пьяненько похохатывали. Кобыла, пробившись сквозь кольцо людей, ринулась к жеребенку. Но военные перехватили ее, обротали и повели назад к коновязи.
— Не лошадь — травяной чувал, — кто-то обозвал кобылу.
Баба обиделась на шутника:
— Сам мешок с хоботьями. Она мать ему, и ей тоже больно дитя бросать.
Баба принялась ласкать жеребенка, которого только что била и кляла. Мужики смастерили из веревки оброть и посоветовали вести жеребенка домой, долой с материнских глаз.
— Я за коней бумагу еще не получила. — Намотав конец веревки на руку, она поплелась к штабной палатке. Жеребенок, напуганный и затихший, поджав ершистый хвост, украшенный репьем, послушно потянулся за хозяйкой. Кобыла-мать, искоса приглядывая за ним, молча теряла к пыльным копытам слезы.
Филипп, еще больше растроганный этой печальной картиной, вернулся к дубу, сел, выставив ружьем свою деревяшку, и стал смотреть на Братуна. Когда ж так успел постареть конь — удивился Филипп, разглядывая узелки на жилах, мослаки на коленках и седину в гриве и хвосте.
Ах, как и его уработало время! А давно ли был таким же несмышленышем, как этот несчастный. Филипп поискал глазами бабу с жеребенком. Но толпа скрыла их, и старик успокоился.
Время шло тягостно, но и без остановок. Солнце, поубавив накал, легло на свою косую заходную дорожку. Тени дубов переползли на другую сторону и все заметнее стали остывать, терять границы и плотность. Под дубы откуда-то забежал ветер и затормошил гривы коней, взбудоражил пыль у копыт и распугал ненасытных воробьев. Над зелеными листвяными тучами великанов заскрипели сушины. Галки шумливо перелетели с них на церковную колокольню и замолкли. Помаленьку гасла и людская суета на площади.
Капитан, выйдя из палатки, подал команду строить коней в походные тройки. Коноводы, поругиваясь и пугая плетьми лошадей, кое-как построили колонну и стали выводить ее на дорогу. Филипп попросил поставить Братуна в направляющую тройку, чтоб тот меньше глотал пыли в пути, но солдат-коновод усмешливо ответил ему:
— Интеллигентов, папаша, война не любит!
Филипп, не поняв солдата, покорно закивал головой пошел к капитану. Тот стоял у штабной палатки и, пошлепывая плетью по голенищу протеза, устало-довольно наблюдал за работой коноводов.
— Ты, командир-начальник, по этой вот канцелярии-то возвернешь мово коня опосля войны, а? — Филипп достал из-за пазухи бумагу, что выдал ему писарь за коня, и потряс ею, как стомиллионной ассигнацией.
— Что же, он вечный, что ль, у тебя, конь-то? — небрежно спросил капитан и тем напугал старика.
Конюх хотел что-то сказать, но, закусив слова, как удила в зубах, промолчал. Тем временем лошадиный табун, не понимающий еще общей дисциплины и команд разбродно вытягивался в походную колонну на церковную гору Орловского большака. Старик спохватился: неуклюже и смешно выкидывая вперед деревяшку, бросился искать Братуна. Коневоды, нахлестывая плетьми непослушных, выравнивали ряды, настраивали коней на перегон. Поднятая лошадьми пыль непроглядным пологом накрыла табун — поди отыщи теперь своего Братуна. Филипп в испуге подумал: конец! Вон как нелепо случилась разлука. А ведь старому конюху было еще что сказать на путь-дорожку своему любимцу. И он приберегал те слова благословения для последней откровенной минуты. Филипп, как мог, побежал сбоку колонны, отыскивая тройку, в которой шагал Братун. Сквозь мешковину торбы по костям спины больно колотили последние Братуновы подковы, затяжелела и не слушалась деревяшка, набивалась в бороду пыль, мешая глазам и вздохам.
Старик быстро обессилел и стал отставать, так и не отыскав Братуна. У церкви, где кони выходили на булыжниковую основу большака, Филипи остановился в задышке. На него из проемной лепной рамы церковной стены, из-под облупленной известки глядел Сергий Радонежский, благословлял коней и воинов, будто перед ним из дальних веков воскресла хоробрая дружина Донского Дмитрия. Растерявшийся Филипп помаленьку стал приходить в себя, мирясь с разлукой и одиночеством. Он согласно-покойно провожал нестройную колонну лошадей, выслушивая рассыпчатую дробь подков о дорожный камень. Где-то впереди шагал и его солдат-Братун.
Глава третья
С той августовской мобилизации сорок первого Братун ни разу не свернул с фронтовых дорог. Не мало стесано подков и пролито пота на тех бесконечных дорогах. Тысячи тысяч его собратьев, как и людей, приняла на веки вечные мать сыра-земля. А он до сего дня оставался на копытах, готовый без страха и слов служить человеку, служить тому верному делу, каким была занята вся страна.
Опечаленная земля просила хлебных вздохов, люди — свободы и покоя. Но окровавленные дали войны все еще по-прежнему грозились смертями и порухой, концом света или вечной каторгой. И русский солдат торопился с избавлением. Теперь он гнал войну в одну сторону, в ненавистную неметчину, в ее издавнее логовище.
...Восемнадцатую траву и третью лихую осень войны отходил Братун. И вот пришел конец его лошадиным дорогам. Пришел нежданно-негаданно, как всегда на войне. Пришел, не как хотели бы сам Братун и его верные друзья — артиллеристы. Братун — конь, и он не мог знать, отчего все так случилось, зачем война свела его с шинельным народом, а теперь казнит жестокой разлукой с ним. Не знал Братун ни имен, ни прошлых, довоенных биографий людей, с которыми бок о
