был сделан наркоз. Все это говорит о том, что здесь есть все условия для операций.
– Ты считаешь, от этой новости мне или Кристине станет легче? – рявкнул Юрий. – Что дальше?
– Этот парень как-то связан с медициной. Кто бы это мог быть?
– Брось, Рэд, – сказала Жанна. – Дело зашло слишком далеко. Этот псих мог взять в сообщники какого-нибудь врача или нанять отморозка, который имеет профессиональные навыки хирурга… Что это изменит?!
– Согласен, – хмыкнул Алексей. – После того как Рэд признался в тройном убийстве, какой смысл сейчас гадать, кто этот тип?
– Ты забыл о ребенке, – поправила Жанна банкира. – Так что убито четверо.
Юрий убрал руку со стопы дочери.
– Он посадил ее в инвалидное кресло и пристегнул ремнями, – сказал он, начиная другой рукой тереть покрасневшие глаза. – Что будет дальше?! Он устроит соревнование, кто из нас больше сольет крови?!
На экране появилась ярко освещенная комната, пол и стены которой были облицованы белоснежной кафельной плиткой. Пленники машинально уставились на экран. Камера слегка сдвинулась в сторону и замерла на массивных старинных весах, расположенных прямо на полу. Свет флуоресцентных ламп отражался на медных деталях, потемневших от времени. Равноплечевое коромысло было оборудовано грузоподъемными призмами, на крестовинах крепились глубокие чаши, каждая из которых своими размерами не уступала тазу. Одна из чаш была занята бесформенным предметом, полностью закрытым черным тентом, вторая же чаша пустовала.
Словно невзначай Жанна обратила внимание на указатели равновесия – их функцию выполняли черные металлические вороньи черепа с хищно вытянутыми клювами. Поскольку одна чаша была занята, клювы находились на максимальном удалении друг от друга.
– Красивая вещь, правда? – тихо проговорил Ох. – Я делал ее три года. Какие-то детали вытачивал сам, какие-то – по специальному заказу. Мощная штука – интернет, что угодно можно сваять. Но вряд ли вы, находясь за стеклом, можете оценить эти весы по достоинству, их нужно видеть в реальности. Особенно если учесть размеры этой штуковины. Убрать тент!
Через мгновение на экране показался «смайл» в своем неизменном комбинезоне. Увидев здоровяка рядом с весами, Рэд едва удержался от изумленного возгласа – пустая чаша, находящаяся в наивысшей точке, доходила до груди Эха. Мелькнула желтая перчатка, и плотный тент, укрывавший предмет на чаше, с тихим шелестом сполз на пол.
Затаив дыхание, Жанна зачарованно смотрела на открывшееся изваяние из темно-желтого металла. Скульптура представляла собой девушку с распущенными волосами, держащую на вытянутых руках крошечного ребенка. Головы матери и малыша были украшены венками из цветов. Статуя, очевидно отлитая из бронзы, ярко поблескивала в свете ламп.
– Сначала я хотел поставить обычные промышленные электронные весы, – раздался голос Оха. – Потом я понял, что это будет совсем не то… В нашем с вами случае должны использоваться весы, где есть чаши. Как у Фемиды, этой слепой суки. Ведь, как следует из греческой мифологии, именно эта богиня стояла на страже правосудия. Так ведь?
Камера неторопливо скользила по бронзовой фигуре, и Жанна, еще раз взглянув на лицо женщины, ахнула.
«Боже, Ирина… Как похожа!» – в смятении подумала она.
– Узнаете? – спросил Ох, его голос стал хриплым и тяжелым, словно на его грудь давил неимоверный груз. – Это та самая женщина, которую вы хладнокровно убили вместе с ее новорожденным ребенком.
Рэд, щурясь, что-то бессвязно пробурчал, но Жанна не смогла разобрать слов.
– Как я уже сказал, это весы справедливости, – вновь зазвучал голос Оха. – На одной чаше стоит памятник женщины с ребенком, которых вы зверски замучили ради своего уродливого фильма, другая чаша пуста.
– Я понял, – вдруг зашептал Рэд, в его глубоко запавших глазах заискрилось осознание. – Я понял, кто это…
– Вы совершили зло, пришло время платить по долгам, – продолжал Ох. Реплику режиссера он не услышал, либо сделал вид, что не услышал. – Для того чтобы ваша вина была искуплена, чаши должны быть как минимум уравнены. Подумайте, что вы готовы положить на другую чашу, чтобы хоть как-то загладить ваши преступления. Скульптура весит чуть больше двухсот килограммов. К слову, мы с Эхом замучились ее ставить на весы. Хорошо, под рукой оказалась лебедка, иначе даже не знаю, как бы мы справились.
– Двести килограммов, – заторможенно пробормотал Алексей.
– Именно. Как только клювы воронов окажутся на одном уровне – можно считать, что чаши уравнялись. Если ваши пожертвования перевесят памятник и он хоть на миллиметр поднимется вверх, это значит, что вы полностью очистились. И ничего никому не должны.
– И кто же… кто же придумал такие правила искупления вины? – севшим голосом спросил Юрий. Его пальцы неосознанно стиснули стопу дочери, которую все это время он не выпускал из рук. Кое-где лопнула кожа, из протухшей плоти выдавилось несколько мутных капель.
– Я придумал, – просто ответил Ох. – Если бы эти весы показали вам в первый день вашего нахождения здесь, вы бы просто расхохотались. Сейчас вы смотрите на это совершенно иначе. Правда, Фил?
– Пошел к черту, – огрызнулся Юрий.
Ох рассмеялся.
– Вы, конечно, можете нагадить в ведро или бутылку, как пару дней назад это сделал ты, Фил. Может, за год вы нагадите двести или триста килограммов. Даже если я не буду вас кормить, дерьма в вас достаточно, в этом я не сомневаюсь. Но на примере Фила вы все поняли, что такой вариант не прокатит. Чаша должна быть заполнена и перевесить статую. Как только чаши уравняются или ваша перевесит, я отпущу вас. – Выдержав паузу, Ох прибавил: – Если, конечно, к тому времени от вас что-нибудь останется.
Рэд издал свистящий звук, глаза его округлились. Покачиваясь, он прошелся вдоль стекла, затем направился к искореженным стульям. С его исхудавшего лица не сходила растерянная улыбка, и Жанна даже всерьез подумала, не тронулся ли умом режиссер.
– Завтра в 10.00 кино, – сообщил Ох. – До этого времени вы должны решить, с чем готовы расстаться. Необходимые инструменты вам будут предоставлены. Карпыч?
Балашов дернулся, как от пощечины.
– Наталия Петровна уже здесь, – ласково произнес Ох. – Она напугана, но держится. Потому что я сказал ей, что ты где-то рядом. Мужайся, парень.
Как только фраза была закончена, на экране высветилось изображение тучной пожилой женщины лет шестидесяти пяти, коротко постриженной. Она сидела среди какого-то тряпья и хлама, на деревянной скамье, покрытой облезлой коричневой краской, и что-то торопливо говорила в камеру, то и дело промокая глаза носовым платком. Звук был выключен, и понять речь пожилой женщины не представлялось возможным.
Лицо Алексея обвисло, он напоминал тающего снеговика.
– Мама… – жалобно протянул он. – Мама!
– Она тебя не видит, Карпыч, – сказал Ох, и короткий ролик оборвался. Но этих десяти-пятнадцати секунд хватило, чтобы ввергнуть банкира в пучину неконтролируемой
