что «мы исследуем начала воспринимаемого чувствами, осязаемого тела»[481].
Этот эмпиризм отразился в натурализме миниатюр и пластики. Но в художественном творчестве эмпиризм переходит в иной регистр, он подчиняется правилам свойственным, в определенный момент и в определенном месте, тому выражению жизни человеческого духа, который мы не слишком четко, но осознанно называем стилем. Я убежден, что атланты Кастель дель Монте вполне мыслимы в императорской резиденции независимо от его ученых занятий и любопытства. Реалистическая трактовка орлиного оперения на мюнхенской камее или анатомическая точность обнаженных тел сыновей Ноя на камее из Британского музея (илл. 12) вполне могла найти отклик не только у читателя Аристотеля.
Эстетизация повседневной жизни двора выполняла традиционную для зрелого Средневековья репрезентативную функцию. Аристотель согласился бы с такой эстетизацией, ведь и для него наблюдение за животным миром сравнимо с удовольствием, которое испытываешь при созерцании произведения искусства, и Фридрих II был с этим мнением знаком[482]. Все это не значит, что он собирал камеи и расставлял повсюду свои страдальческие изображения, свидетельствовавшие о тяготах правления, именно потому, что начитался Аристотеля. Его интерес к природе и к наукам не объясняет целиком и полностью ни стиль, ни иконографию рассмотренных произведений. Хотя бы потому, что «натурализм» или «эмпиризм» еще не представляют собой стиля или движения. Они — художественная задача, которую кто-то мог сформулировать, руководствуясь собственным вкусом.
9. Астрология при дворе Фридриха II
Астрология давно претендовала на звание науки, со времен Вавилона. Сегодня «профессиональные» астрологи числят себя в магистрах, профессорах, академиках и проч. Ее практическое применение связано было с повседневными нуждами, общими для слабых и сильных: погода и непогода, здоровье, исход войны, брак, дети, доходы. То, что мы называем «гаданием», можно было назвать более благородным «суждением», judicium, и тогда ворожба превращалась в «юдициарную астрологию», со своим философским, этическим и эстетическим багажом. В этом смысле она соответствовала тому, что Лотман — совсем не адепт астрологии — писал о неразрывной связи научного и художественного мышления[483].
Предлагаемые строки не являются ни «оправданием» астрологии, ни осуждением многовековых «предрассудков»[484]. Историческое бытование астрологии нуждается в осмыслении и, по возможности, в объяснении, как и любой «предрассудок». Например, охота на ведьм на рубеже Средневековья и Нового времени тоже генетически связана со средневековой астрологией. Мне хотелось бы поразмышлять над тем, какое место астрологические верования занимали в культуре Южной Италии времен Фридриха II, поэтому ограничусь лишь самыми общими замечаниями.
Христианский взгляд на мир веками шел на разного рода компромиссы с астральными верованиями, так или иначе противоречившими догмату об абсолютном всемогуществе Творца. Звезды и планеты знаменуют Божию волю, они — символы, божественные письмена. Но в то же время все астрологи и верившие в астрологию от Античности до Нового времени исходили из постулата, лучше всего сформулированного в девятом «слове» (verbum) исключительно популярного «Стослова» (Centiloquium), приписывавшегося Птолемею (I в. н. э.): «Лики этого мира подчинены ликам неба», vultus huius seculi subiecti sunt vultibus celestibus[485].
Эту максиму на все лады повторяли крупнейшие мыслители позднего Средневековья[486]. Vultus celestes были для средневековых людей, если угодно, метонимией всего небесного мира, того невидимого, потустороннего, но по-настоящему реального пространства, которое столь многое определяло в картине мира европейца. Бога и его «придворных», ангельскую иерархию, нельзя было увидеть, ибо они «скрыты» небесным сводом, именно поэтому средневековые «филологи» производили слово celum (небо) от celare (скрывать)[487].
Таким образом, небесные тела — звезды и семь планет (включая солнце и луну) — оказывались видимыми физическим зрением посредниками. Изучение их движения и влияния могло, при правильном интеллектуальном настрое, приблизить ученого к познанию мира и даже божества. Это отчасти оправдывало астрологию и науки о небе вообще в глазах правоверно настроенных христианских интеллектуалов. Авторитетное подкрепление этой позиции давала и классическая античная астрология, например, в лице Птолемея, автора не только астрономического «Альмагеста», но и астрологического «Четверокнижия» (Tetrabiblos). Здесь на первых страницах подробно обосновывается власть небесных тел в подлунном мире и одновременно подчеркивается, что движение небесных сфер подчинено неизменному, предвечному божественному плану. Это отличает его от изменчивости на земле, подчиненной непостоянному порядку природы, первопричины которой следует искать в окружающей среде, в случайностях и следовании вещей[488].
Авторитетные астрологические сочинения Античности и ислама вошли в культурный обиход Запада в XII–XIII веках. Невероятный успех подобного рода литературы, переводившейся с не меньшим усердием, чем Аристотель, и зачастую приписывавшейся ему, был бы необъясним, если бы многовековое развитие христианского сознания не подготовило его. Получая информацию извне, т. е. из вновь открытых античных и арабских сочинений, средневековая Европа вспоминала то, что уже когда-то знала. Перед нами «самовозрастание информации, приводящее к тому, что аморфное в сознании получателя становится структурно организованным», и в таком типе культурного диалога «адресат играет гораздо более активную роль, чем в случае простой передачи определенного объема сведений»[489].
Отцы Церкви полемизировали с астрологией, «демонизировали» языческих богов, населявших античное небо. Еще до них так называемая эвгемерическая традиция превратила древний пантеон в литературный сюжет, сказку. Это облегчило проникновение его в христианскую картину мира, пусть в сокращенном и деформированном облике[490]. Отцам удалось надолго вывести ученую, книжную магию и астрологию за пределы школьного образования и официальной науки. Но связанная с ними языческая картина звездного неба продолжала существовать. Со времен Каролингов переписывали и иллюстрировали латинские переводы поэмы Арата Солийского «Явления» (III в. до н. э), переведенной с греческого на латынь сначала Цицероном, затем Германиком[491]. В ней кратко описывались мифы, связанные с созвездиями. Достаточно большое число богато иллюстрированных рукописей, коронационный плащ Генриха II, вытканный в Южной Италии в начале XI века по мотивам иконографии «Аратеи», и многие другие письменные и визуальные свидетельства говорят о том, что образованная элита Запада не довольствовалась умозрительной картиной небесного мира. Она хотела знать, как это небо устроено и чем похоже на нас, землян.
Уже во времена Аристотеля небо представлялось одушевленным телом, а небесные тела, созвездия давали обильный материал для художников и зодчих. Сам Аристотель не раз упоминал художников как тех, кто формирует картину мироздания в сознании людей. Аратея помогала передаче как астрономических знаний, так и астральной иконографии от античного искусства средневековому. Гуманистическое значение этой традиции для истории новоевропейской культуры давно не секрет. Но, глядя на большинство средневековых изображений античных созвездий, велик соблазн назвать их вслед за классиками искусствознания карикатурами на античную картину мира[492]. Такая эстетическая и интеллектуальная
