мое тело наполняется желанием, которое некуда направить, – и мы пошли пить. Точнее, я пила, а Ори потом вела машину.
Это стало традицией. Каждый вечер субботы мы шли барабанить с грустным викингом Омри на крыше во Флорентине, а потом отправлялись в ближайший бар. И каждый раз к Ори подходили парни, чтобы познакомиться, а она всех посылала и потом объясняла мне, что «пока не готова». Один раз познакомиться попытались со мной – мужчина в возрасте, со шрамом на щеке, как у преступника. Я сказала ему то, что говорила Ори: я пока не готова. И всю дорогу домой мы с Ори смеялись: как загадочно звучит эта фраза. Готова – к чему, черт возьми? Но хотя мы смеялись, мы точно знали к чему. И как бы то ни было, мы приняли негласное решение прекратить поиски Офера.
И вдруг – в субботу, пока Ори еще спала, – мне позвонили из интерната. Дежурный воспитатель пытался говорить спокойно, но его голос выдавал сильное напряжение:
– Ваш сын.
Его везут в больницу.
Выпрыгнул из окна.
Третий этаж.
Я разбудила Ори, мы помчались в больницу. Поначалу я вела, потом чуть не проехала перекресток на красный свет, затормозив в последний момент, – и Ори предложила меня сменить, я согласилась, признав, что еще чуть-чуть – и я устрою аварию. Всю дорогу я ругала – и про себя, и вслух, на иврите и по-испански – директора интерната, сукиного сына, который убедил меня дать Матану личное пространство и гордиться моим птенцом, который расправляет крылья. Расправляет, твою мать, крылья. Расправляет – и прыгает из окна.
В приемном отделении нам сообщили, что Матана перевели в терапию. Четвертый этаж. Мы рванули к лифту, но тут Ори сообразила, что нам не сказали, которое из терапевтических отделений, и мы помчались обратно в приемное выяснять. В восьмом терапевтическом нас встретил доктор Каро. Я порадовалась, что у нас не какой-нибудь молоденький врач. Разве можно доверять врачу моложе тебя?
– Хорошая новость, госпожа Раз, заключается в том, – сказал доктор Каро, – что жизнь вашего мальчика вне опасности. У него серьезные травмы, мы еще проверяем, не повреждены ли внутренние органы, хотя вероятность этого невысока…
– Слава Богу, – сказала я. – Слава Богу. Какое облегчение.
А доктор Каро, который все больше напоминал мне моего папу, помрачнел и сказал:
– Но есть и то, что нас тревожит: в его крови обнаружены глутамат и аспартат в большом количестве. Это характерно для тех, кто употребляет кетамин.
– Кетамин?
– Это наркотик, очень популярный на вечеринках, мама…
– Вы уверены, доктор Каро? Дело в том, что Матан…
– Вам будет о чем поговорить, когда он проснется.
– Что значит «когда он проснется»? Он в коме?!
– Он не в коме, но под воздействием очень сильного наркотика.
– А через какое время это воздействие должно закончиться?
– Надеюсь, что через несколько часов.
Мы с Ори сидели у койки Матана и надеялись.
У него отросли волосы. И появилась французская бородка. Лицо стало чуть полнее.
И вся тоска, которую я держала в себе все эти месяцы, – тоска из-за того, что он не хотел меня видеть, – прорвалась наружу, как гейзер.
На хрен эти «личные пространства». Больше личного пространства не будет.
Я наклонилась и поцеловала его в лоб. От его волос исходил такой же запах, что был у его папы. Самый лучший в мире запах.
– Сынок, – сказала я беззвучно. – Сынок.
Ори, видимо, поняла, что чувства у меня бьют через край, потому что одной рукой взяла меня за руку, а другой стала искать информацию об этом кетамине и положила телефон между нами, чтобы мне тоже было видно: изначально – средство для усыпления лошадей. Оказывает диссоциативное действие. Тот, кто принимает его, уходит в отрыв от реальности. Не осознает своих поступков. Переоценивает свои возможности. То есть думает, что способен на все. В ряде случаев пациенты не помнили, что с ними происходило. Ходили и говорили как во сне. Пробуждение медленное, постепенное. Вред мыслительным способностям может оказаться необратимым.
Чем дальше я читала, тем больше оседала в кресле. На одном сайте было написано, что тот, кто принимал кетамин, может проснуться и не помнить себя. От этого у меня по хребту, от головы до копчика, пробежал озноб – в ожидании катастрофы.
Я вышла покурить.
Ори вышла за мной и попросила сигарету.
– Ты давно куришь? – удивилась я.
– Только что начала, – сказала она. И после первой же затяжки закашлялась. Я тут же вспомнила, что она девочка. Еще девочка.
– Не затягивайся, – посоветовала я. – Вдохни и тут же выдохни.
– О’кей, – согласилась она и вдохнула. Выдохнула. Закашлялась. Посмотрела на меня. – Я не знала, что Матан принимает наркотики, мам. Если бы знала, тут же рассказала тебе.
– Конечно, – ответила я. – Я так и думала.
– Я не выдержу, – сказала она. И снова закашлялась, на глазах у нее выступили слезы: – Если мы потеряем и его тоже.
– Мы не потеряем его, – отрезала я. И смяла окурок. Потому что почувствовала, что не хочу оставлять Матана одного слишком надолго. Ори тоже смяла сигарету. Мы вернулись к его койке.
Ори положила голову мне на плечо. Обессилев от слишком большого количества неизвестных.
Я погладила ее волосы и снова принялась винить себя. За то, что отпустила Матана в интернат. Не стала настаивать, чтобы по субботам он приезжал домой. Сделала Ори посредником между нами. Вела с ним разговоры в голове, а не в реальности. Ограничивалась тем, что дважды в неделю оставляла ему пакеты с пирожками у охранника, а не прорывалась через турникет на входе и не заходила в его комнату. Убеждала себя, что каждый из нас переживает исчезновение Офера по-своему и вот Матан решил тоже исчезнуть. Убеждала себя, что он в хороших руках. Ведь директор – друг Офера, и, если бы его что-нибудь встревожило, он бы точно сообщил мне.
Я приготовилась к тому, что Матан проснется, потеряв память, и мне придется напоминать ему, кто он такой.
Как в возрасте примерно двух лет мальчик с соской выделывал акробатические трюки на детской площадке, и другим мамам сначала было страшно смотреть, а потом они хлопали ему. Как лет в шесть мы с ним, мальчиком с челочкой, поехали на кружок капоэйры, а по радио передавали песню «До завтра» Эвьятара Баная, и, когда я остановилась на светофоре и посмотрела на него в зеркало, он сказал: «Мама, от этой песни у меня сердечный подступ». Как в прыщавые одиннадцать он неделю со мной не разговаривал, потому что увидел, что я заглянула в его дневник. Как в еще
