более прыщавые тринадцать он убежал из школы и сказал, что больше в эту тюрьму не вернется. Как в четырнадцать, когда у него уже были красивые плечи, он начал волонтерить в фонде Офера и взял на себя общение, очно и по телефону, с ровесниками, которые хотели уйти из религиозных общин. Как в пятнадцать, когда у него ломался голос, как-то раз в четверг объявил, что ужин в пятницу вечером приготовит он, и приготовил целое мексиканское меню, в том числе такос, черную фасоль, чили кон карне и безалкогольные коктейли. Как в шестнадцать, с разбитым сердцем (ветреная Гили Галили изменила ему с его лучшим другом), он под влиянием «Форреста Гампа» (мы смотрели этот фильм всей семьей так много раз, что во время просмотра стали себя вести как на «Шоу ужасов Рокки Хоррора»)[154] решил бегать – и действительно стал бегать. Правда, через несколько километров он обычно переходил на шаг, но, к нашему изумлению, не бросил это занятие. Даже отрастил бородку – как Форрест. Иногда оставался ночевать у всяких молодых людей, ушедших из религиозных общин, с которыми познакомился в фонде. Однажды за две недели добежал до Эйн Ягав[155] (это в Араве), позвонил нам и сказал: все, цель достигнута, ноги болят больше, чем сердце.
Если Матан придет в сознание, я не дам ему забыть, кто он, пообещала я себе, как девочка, которая заключает договор с Богом. Но когда Матан открыл глаза, он крепко схватил меня за руку и сказал абсолютно ясным голосом:
– Мам, я хочу домой.
Только через четыре дня после выписки мы сели поговорить. Поначалу Матан запирался в комнате (какая Ори молодец, что предупредила меня, чтобы я не трогала его вещи: если он захочет вернуться, то пусть почувствует, как ему тут рады). Потом он стал выходить на кухню, готовить себе салат. Лакомиться халвой, которую я специально покупала, чтобы сделать ему приятное (а еще покупала маленькое мороженое, артишоки и ананас). На четвертый день я вышла на балкон покурить – и через несколько минут он тоже вышел и сел по другую сторону стола, который сделал Офер. Можно? – показал он на пачку. Я протянула ему и удержалась от вопроса «ты давно куришь?». Он вытащил сигарету. Зажег. Мы вместе смотрели на то, что видно с балкона: точно такие же дома, как и наш. Потом он сказал:
– Тебе идет стрижка.
– У меня выбора не было. Волосы совсем потеряли форму.
И тут он сказал: послушай. И долго молчал. Так долго, что я испугалась: вдруг вот сейчас, с небольшим опозданием, и проявился необратимый вред мыслительным способностям…
Наконец он сказал:
– Мам, у меня был один момент. Когда я поймал трип.
Я чуть было не спросила: «В смысле, когда ты думал, что ты дельфин, и выпрыгнул с третьего этажа на тротуар?»
Я выдохнула дым. Повернулась к нему вполоборота – показать, что слушаю.
– Я вдруг смог разговаривать с Богом.
Только не это, подумала я.
– Не с тем Богом, что у религиозных, – поспешил он меня успокоить. – Не с таким, у которого всякие заповеди и законы и которому нужно молиться.
– А есть другой Бог?
– Конечно. Внутренний Бог. Который внутри. Который все знает.
– И что он сказал тебе, внутренний Бог? – спросила я. Стараясь, чтобы мои слова не звучали цинично.
– Не будь циником, мам.
– Я не циник.
Матан раздавил в пепельнице окурок и только потом развернулся ко мне всем телом.
– Я плохо обошелся с тобой, мам, – сказал он.
– Ты про нож? – уточнила я. – Понимаю. Мы все были на нервах, да и до сих пор тоже.
– Нет, не в том дело, мам. Я о другом, – сказал он, и голос его сломался.
И только тут я поняла, что он собирается открыть мне секрет. Что, может быть, все это время нас разделял некий секрет.
– Я совершил ошибку, – признался он.
И сердце уже стало мне подсказывать.
– По пятницам мы с папой всегда ездим за покупками, да?
– Да.
– Так вот, в ту пятницу, за день до того, как он… зашел на плантацию, я остановил его, когда он выходил из машины. И рассказал ему. Про этого Дана.
– Понятно.
– Не спрашивай, как я узнал о нем.
– Не буду.
– И что странно, он вообще не удивился.
– Вау.
– Он такой: спасибо за информацию, Матаньяху. А я: ну хватит, пап, не говори, что тебе все равно. А он тем же спокойным тоном: как долго ты об этом знаешь? Я говорю: две недели. А он: ты долго носил это в себе, сынок. Хорошо, что решил поделиться. Хорошо, что у тебя с души это свалилось. Я спросил его: что ты теперь будешь делать? Поговоришь с мамой? А он: давай выносить пакеты из багажника. И вышел из машины. И, как всегда, понес большую часть пакетов сам. А потом, за ужином, я смотрел на него, искал знаки. Но он вел себя как обычно, правда?
– Да.
– Даже сказал «слово атеиста».
– Да.
– Тогда я подумал, что, наверное, ошибся. Что, может, ты сама ему давно рассказала. Не знаю. Я слышал, бывает, что пары… договариваются там по-всякому…
– Бывает.
– Короче, я пошел спокойно спать. А потом, когда он пропал…
– Ты связал эти две вещи.
Он кивнул и затянулся. И выдохнул кольца дыма, которые были похожи на вопросительные знаки.
Мне захотелось погладить его по голове, но я не знала, как он это воспримет. Поэтому я удержалась.
А он сказал:
– Я все еще надеюсь, мам, что он просто ушел, как Форрест Гамп.
– Хотелось бы, – вздохнула я.
– А поскольку у него отросла борода, его никто не узнает. Однажды он просто позвонит из какой-нибудь дыры в Австралии и скажет, что все…
– Цель достигнута, ноги болят больше, чем сердце.
– Точно.
– Не уверена, что так будет, Матани.
– Я знаю, но мечтать же можно. Разве нет, мам?
– Мечтать нужно.
Матан попросил еще сигарету. Я дала. Когда-нибудь надо сказать ему, чтобы не переусердствовал. Когда-нибудь надо поговорить с ним про этот кетамин. Когда-нибудь надо ему сказать, что от него он может умереть. Но не сейчас. Сейчас надо прикусить язык. Потому что все слишком хрупко. Потому что он прощупывает меня. Одно неверное слово, одна усмешка не к месту – и он снова спрячется в свою раковину.
– Короче, – он раздавил еще один окурок, – когда я разговаривал с Богом…
– Внутренним.
– Внутренним, да, я понял, что сердился на тебя, потому что на самом деле сердился на себя. Я обвинял тебя, потому что на
