— Посадят тебя по новой. И всё равно заставят трудиться. Опять ямы копать. Так не лучше ли самому выбрать занятие по душе? — убеждал его я. — Ты же знаешь, у нас все должны работать. Чего же рогами упираться в паровоз?
— Это ещё надо посмотреть, — мрачно растянул губы в подобие улыбки Саша. — Может, и заставят. Силком. А сам я — не дурной, чтобы в ярмо лезть. Во, кнокай, какие мозоли. Пущай другие так повкалывают. Нашли фраера! А ху они не хо?
И никакие доводы не действовали — Саша оставался неколебимым. К моему великому огорчению.
Наш «пятьсот весёлый» (надо же, сколько лет прошло, а название поезда для простого люда осталось прежним) уже миновал развалюхи и землянки посёлков «Партизан» и «Нахаловка». Пора было заканчивать последнюю душеспасительную беседу с Сашей. Моё сердчишко заёкало, когда из клубов паровозного дыма возникли знакомые очертания челябинского вокзала. Последний раз это двухэтажное бело-зелёное здание я рассматривал через перекрещённое металлическими ржавыми пластинами окошко вагона, предназначенного для перевозки восьми лошадей или сорока зеков. В него ухитрились затолкать вдвое больше. Потому что это были не «человеки». То были мы — зеки.
Сейчас вокзал плыл мне навстречу, как корабль. Как великая, торжественная награда. Я стоял, вцепившись в поручень, рядом с хмурой проводницей и ликовал в душе.
Я рапрощался с Сашей, опять светившимся милой улыбкой. Спохватившись, вытряс из кармана деньги, зачем-то оставив лишь однокопеечную сверкающую новенькую монетку.
— Это — тебе. Не знаю, хватит ли до дому. Но постарайся растянуть, — сказал я, засовывая деньги в Сашин карман зековских брюк.
— Не надо, — не очень уверенно воспротивился кореш. — Не пропаду. Будет день — будет пища.
— Зачем тебе из-за куска, чтобы не голодать, горбом рисковать? И других обижать? А я — уже дома.
Я еле удержался, чтобы не спросить, правда ли, что он украл телогрейку, чтобы купить несчастную «Кориандровую». Или наскрёб своих, кровных? Но не спросил. Почему-то поверил, что не украл. Не созрел ещё для этого. Но вскоре может отчаяться. И как-то следовало бы остановить его от опрометчивого, возможно рокового, шага. Если б ехал с ним и дальше… Но тут наши пути расходятся. Пока. Вдруг…
Мы обнялись, словно знали, что больше никогда не увидимся. Саша весело болтал, упомянув, что Валя оставила ему свой домашний адресок («наколку»).
— Гарная дивчина, — сказал он. — Но я с ней ещё разберусь — никуда от меня не денется.
«Слава богу, что не разобрался в тамбуре, — подумалось мне. — Обошлось без скотинизма».
— Хорошая девчонка, — подтвердил я. — Желаю успеха.
Что меня удивило, так это напутствие проводницы. Она пожелала мне счастья. За неделю пути я, похоже, первым удостоился такой чести. И не мог разгадать, чем столь благосклонное отношение к себе заслужил у всегда угрюмой женщины.
— Ты только до дома доберись, — попросил я Сашу. — А там всё хорошо пойдёт. И дружеский совет тебе: будь самим собой.
Перед тем как войти в широкие двери вокзала, я начертил карандашом свой (мой!) челябинский адрес: «Свобода, 22», вырвал листочек из записной книжки и вручил его Саше.
— Чо, в натуре — Свобода? — недоверчиво уточнил он. — Рази такие улицы бывают?
— Есть, Саша. Свобода.
— В натуре?
У меня возникло ощущение, что все дни, проведённые вместе с Сашей, я сражался с кем-то или чем-то невидимым, но ощутимым, постоянно присутствовавшим рядом. И он, этот кто-то, сейчас посмеивается надо мной, оставаясь один на один с корешем. И я не знаю, как друга избавить от этого призрака.
Как будто и за Сашей оттуда, из той помойной ямы, чья печать оттиснута на наших волчьих билетах — справках об освобождении, тянется невидимая нить. И даже не нить, а что-то живое, приросшее. И эту связь надо разорвать. Перекусить. И она, как щупалец фантастического чудовища, втянется внутрь себя. Без Саши. И без меня.
— Сообщи о себе. Как только доедешь. Обещаешь? — крикнул я, обернувшись. Поезд ещё не тронулся, но мне не терпелось как можно быстрее оказаться наконец-то там, где многократно пресутствовал во сне и в воображении.
Саша согласно закивал головой.
Но письма от него я не получил…
Знойное солнце плавило лишь стёкла окон верхнего этажа вокзального строения. Пыльные листья станционных тополей обвисли, обессиленные дневной жарой. Меня томили многодневная усталость и похмельная опустошённость. Но их пробивала и электрическим разрядом пронизывала радость великого обретения: Я — дома! Наконец-то я дома! Меня ждет МОЙ дом.
У выхода с вокзала на площади стояла лоточница в накрахмаленной наколке и грязной белой куртке и торговала бутылочным жигулевским пивом. Мне сразу захотелось пить — во рту установилась жестокая сушь. Возле торговки спиной ко мне стоял невысокий мужчина в потёртом кожаном пиджачке. Фигура его показалась мне знакомой.
— Две, — сказал владелец комиссарской куртки, которую он не снимал даже в такую дикую жару. — И бутербродик с сыром.
Я подошёл поближе. Это был немтырь. Наверное, на мои рублёвки приобрёл он это чудесное пиво. Похоже, к тому же — холодное. Не поздно, наверное, было возвратиться на перрон, к Саше, и вместе с ним купить и выпить по бутылке, но я мужественно прошёл мимо соблазна.
Тем же, что и прежде, маршрутом трамвая добрался до своей остановки и ликовал всю дорогу, жадно вглядываясь в мчащиеся навстречу дома.
Чувство ликования переполняло меня, когда я шагал по выщербленному тротуару, неотвратимо приближаясь к заветным воротам.
— Кто же встретится мне первым? — беспрестанно возникал и исчезал вопрос.
Мне очень хотелось увидеть первой именно Милу. И сказать ей одно лишь слово:
— Здравствуй!
Я подошёл к ещё более накренившимся воротам, нажал на отполированную ладонями кованую клавишу, тёплую и липкую на ощупь, приоткрыл калитку: двор был пуст. И тих. И весь в зелени, уже чуть посеревшей в пока не осевших, но уже угадывающихся сумерках. Дом и двор с обильной зеленью отдыхали от раскалённого, наконец-то завершившегося дня. И мне расхотелось шагать через весь двор на уже сереющие фасадные окна Даниловых. Несмотря на счастливую возможность встретиться с Милой — вдруг выйдет на крыльцо. Или в огород.
Я притворил калитку и потащился с нелепым своим чемоданом с винтовым замочком и алюминиевыми наугольниками дальше. Прошёл под окнами дома Васильевых, равнодушно взиравшими на пыльный тротуар, завернул в соседний двор, пересёк его наискосок, перелез через невысокий заборчик. Перед новой калиткой, высокой и закрытой изнутри, поставил чемоданище и нажал на фарфоровую белую кнопку электрозвонка — новшество.
Сердце громко билось, похоже резонируя в пустом чемодане. Я нащупал в кармане копеечную монетку, оставленную неизвестно зачем, положил её на ноготь большого пальца и метнул вверх, загадав: орёл — сбудется всё задуманное. Металлический кругляш взлетел так высоко, что золотом блеснул в невидимом потоке ещё не угасшего дневного света, пропал из вида и прошелестел где-то недалеко в густых зарослях акации.
1966–1994 годы
Книги вторая
НАКАЗАНИЕ СВОБОДОЙ
Советские тюрьмы и концлагеря — основной инкубатор кадров преступности в нашей стране.
Автор
Девушка из маленькой таверны
Девушку из маленькой таверныПолюбил суровый капитанЗа глаза пугливой дикой серны,За улыбку, как морской туман.Полюбил за пепельные косы,Алых губ нетронутый коралл,В честь которых бравые матросыПоднимали не один бокал.Каждый год с апрельскими ветрамиИз далёких океанских странБелый бриг, наполненный дарами,Приводил суровый капитан.С берегов, похожих на игрушки,Где коврами стелются луга,Для неё скупались безделушки,Ожерелья, кольца, жемчуга.А она с улыбкой величавойПринимала ласки и привет,Но однажды гордо и лукавоБросила безжалостное «нет»…Он ушёл, суровый и жестокий,Не сказав ни слова в этот миг,А наутро в море на востокеДалеко маячил белый бриг.И в тот год с весенними ветрамиИз далёких океанских странБелый бриг, наполненный дарами,Не привёл красавец капитан.Девушка из маленькой таверныЦелый день сидела у окна,И глаза пугливой дикой серныНалились слезами дополна.И никто не понимал в июне,Почему в заката поздний часДевушка из маленькой таверныНе сводила с моря грустных глаз.И никто не понимал в июле,Даже сам хозяин кабака:Девушка из маленькой таверныБросилася в море с маяка.А наутро бешеной волноюТруп её был к берегу прибит,И она с распущенной косоюНа песке лежала, будто спит.Они были верными друг другуИ погибли от сердечных ран —Девушка из маленькой таверныИ моряк, красавец капитан.
Христосик
