кино. Лицо красиво и добро, лишь суровинка в глазах отдавала сизью штыка...
Таким же его Невзоров увидел две недели назад, когда прибыл в батальон после недолгих лейтенантских курсов. Командиром роты был послан «скороспелый» лейтенант. Но через два дня непрерывных боев, в одну из передышек между контратаками комиссар Веретов уже говорил уцелевшим солдатам:
— Товарищи бойцы! Нашим батальонным командиром назначается лейтенант Невзоров, Григорий Никитович... За ним — вперед! Без ослушки чтоб, по присяге. Поняли?!
У самого — вороненый окал в глазах, как сейчас.
...«За ним — вперед!» — эти слова каленой пулей сидели теперь в сердце Невзорова. Ни его батальон, ни сам он с того часу ни шагу не шагнул на запад.
Вчера оставлена еще одна деревня. Какая по счету!.. А как теперь людей посчитать — живых и мертвых, оставленных Невзоровым и по своей и по общей вине?.. Мертвым солдатам и могил не накопали, живых — детишек и стариков, сестер и матерей — под сапог неметчины отдали. Один ли Невзоров виноватый в том, что пол-России в плен сдано. Земля и люди, изувеченные позором, на той половине стонут теперь в один голос. И кажется, сам фронт бежит от этого стона все дальше на восток. Бежит, крадучись, будто жизнь себе украл про запас, и лейтенант Невзоров с полумертвым товарищем. Бежит за фронтом, на суд-ответ бежит и на позор себе...
— Гриша, Григорь Никитыч, — то по-отцовски, то как равный равного окликал комиссар задумавшегося лейтенанта, — а наши ребята все полегли?.. А?.. Не молчи.
Зачем спрашивает?! Сам же все видел. Нет, любил все-таки комиссар лишний раз за нервы дернуть. Вот и сейчас, думалось Невзорову, так и скажет: лейтенантику батальон доверили. Не молокосос Невзоров, самому под четвертый десяток подкатило, но перед комиссаром Беретовым он чувствовал себя мальчишкой.
— Все, значит? Жаль... Молодцы-то какие! Думал до конца войны им износу не будет...
Губы зубов не прикрывают, но вяжет и вяжет свою нуду комиссар, как бывало на привалах в часы затишья:
— Вот если бы твоему батальону, Григорь Никитыч, пополненьице да подмогу хорошую — роту-две танков — не переступить бы эту деревню дьяволу. Нет, не переступить!..
— К Москве да к зиме поближе заманиваем противника, — с откровенной досадой выпалил Невзоров. Сказал то, что не раз слышал: — Так Россия, говорят, всегда выигрывала...
— Зима, она, брат, вашим и нашим могил понароет.
Зачем так сказал Веретов — не совсем понял неопытный еще вояка Невзоров. Комиссар снова полез под гимнастерку. Чует Невзоров, что-то рвануло душу комиссара. Осекся тот, повернул разговор на другое:
— Гриша, а хлеб-то какой земля подняла!
Октябрьское солнце, как нарочно, словно из довоенного лета, выкатилось яркое, молодо заярилось лучами в некошеных хлебах, — смотреть любо.
Комиссар попросил помочь встать. «Может, обойдется, — обрадовался Невзоров, — надо ж идти, пробираться на свободную половину России». Веретов, грузно опершись на плечо лейтенанта, зашарил глазами по полю, по вывернутой наизнанку земле у околицы деревни. Посмотрел на реку, на луг, силясь поймать какую-то примету.
«Боже мой, не по одним окопам и большакам война прет, а через всю землю и небом тоже прет», — со вздохом подумал Веретов, не отводя глаз от деревни за рекой, над которой сиротливо блудили подпаленные с краев облачка с пепельной придымкой затухающего пожарища. «Нам, солдатам, тяжко, а каково теперь Родине?..»
— Гриша, глянь на речушку. Не знаешь ее?..
«Может, обойдется», — вновь ожила надежда у Невзорова.
— Тургеневских певцов эта речушка. Она. Орловским большаком перехвачена. Она! Бывал... Приходилось...
К чему вдруг — не понять, начал, начал разгоряченно, будто книгу читать, о здешних местах рассказывать. Ожил — и просветлело на малую минутку вокруг. Явились и красота и простор! Но тут же опять все отошло в давность — как ничего не бывало. Стоят в обнимку, вольно стоят, а шагнуть некуда... И давнее, о чем слушал Невзоров, и ближнее, что видел теперь, — все смешалось в чудно́е и тяжкое. Не удержал Невзоров комиссара. Осел тот на окровавленную солому и, словно засыпая, сказал:
— Я ведь, Григорь Никитыч, помню, где кто полег из наших. А последних — вовек... и там не забуду...
Вцепился комиссар в седые корневища жита, подтянулся маленько и с надсадой выдохнул последние слова:
— Она, она, эта речушка...
Видеть умирающего человека — значит видеть заново и всю свою жизнь. Однако Невзорову она не представилась ни малой минутой, ни веком. И была ли она у него, эта самая жизнь?
Тишина! Это все, что осталось от прошлой жизни и вчерашнего боя. Все теперь наглухо затянуто ею.
Смотрит Невзоров, как о бронзу хлебов точат свои зубы мыши. Глядит и думает: даже этой твари комиссар позволяет теперь взбираться на грудь, ползти по рукаву гимнастерки к пучку хлеба, что зажат рукой при последнем вздохе. Вот она, серая зверюшка, перехватывает стебелек. Пальма целая для нее, а падает! Бежит мышь к павшему колоску и начинает храбро лузгать, расправляться с ним как хочет.
Муторно, гадко. Невзоров достал из кармана брюк пилотку, положил на глаза комиссара и — пошел-прощай. Пошел не по тропке, назад или вперед. Пошел туда, где кончалась тишина, где стоял грохот танков и рев машин. Пошел прямиком на дорогу, которую только вчера его батальон уступил противнику. Не впригибку пошел — по грудь самую зашагал, обивая колосья и обсевая землю перезрелыми зернами...
Так бы и ушел Невзоров, да живой дом у дороги, две души возле. Уцелевшее человечье гнездышко! Разве пройдешь мимо?
Не взрослые они, эти два человека. До вчерашнего дня вся война умещалась в их ребячьих карманах: по осколку от фугасок, по пятку стреляных гильз да по солдатскому баранчику завели на поясах. Это вчера!
А сегодня? Всего через день в сараюшке над погребом они прятали уже дедовскую шомполку. На какой случай прятали — им одним ведомо...
«Жива еще Россия, — так наверняка бы сейчас сказал комиссар Веретов, — и конца ей не будет!..» Невзоров устыдился своей недавней слабости и задумки — выйти на дорогу и живым кинуться под танк иль, на худой конец — пустить пулю в лоб, где-нибудь в укромном местечке, чтоб никогда не нашли его и не придали позору.
