слышал, царапал вилкой скатерть.
– На, грабь! – Он кинул через стол несколько червонцев.
Доктопулос разгладил их, накрыл широкой ладонью.
– Еще.
– Черт черномазый!
Гошка затравленно огляделся, кинулся к Вериному столику, достал коробочку, выложил на стол золотое кольцо – давний подарок матери. Когда грек черными пальцами сцапал кольцо, в Гошке шевельнулось что-то похожее на жалость. Но он отогнал это чувство. «Простит Верунчик, все простит…»
– Ясас, – сказал Кастикос, поднимая рюмку и улыбаясь во весь рот. – Эндакси, что по-вашему – пью здоровье!
У дверей нерешительно тренькнул звонок. Гошка вздрогнул, на цыпочках пошел в прихожую.
– Кто? – спросил он, когда звонок затрещал второй раз.
– Вера дома?
– Счас, минуту. – Вбежал в комнату, схватил со стола черную бутылку с недопитым коньяком, пару рюмок и плотно закрыл за собой дверь в комнату.
На лестничной клетке стоял знакомый прапорщик в зеленой фуражке, виновато улыбался, теребил маленький букетик алых гвоздик.
– Верунчик ушла ночевать к подруге, – сказал Гошка, многозначительно стукая рюмками о бутылку. – Велела нам выпить за ее здоровье.
– У вас гости? – спросил прапорщик.
– Свои собрались.
– Почему же Вера ушла?
– Я ее сам попросил.
– Почему?
– Не дай бог, вы с Веркой поженитесь, – сказал Гошка, все еще позванивая рюмками. – Вдвоем вы меня до смерти завоспитаете.
– Передайте Вере, что я приходил, – сухо сказал прапорщик.
– Давайте лучше выпьем. Коньяк – во всем городе не найдете.
– Мне на службу.
До Гошки вдруг дошло, что служба его в том и состоит, чтобы следить, как бы кто незаконно не переступил границу у пирса.
– Кто же уходит в норд-ост?
Гошка трезвел, и лицо его, и пальцы рук холодели от испуга.
– Уходят.
– «Тритон»?
– «Тритон», – сказал прапорщик, внимательно посмотрев на Гошку. Повернулся и неторопливо пошел по лестнице, помахивая гвоздиками на длинных гибких стеблях.
Гошка почувствовал себя, как в тот раз, когда его выгоняли с судна. Только в тыщу раз хуже. Тогда он еще не верил в безвозвратность. Теперь знал: выхода нет. Он был в мышеловке. Как ни притворяйся пьяным, этот контролер узнает. Гошка представил, как его выволакивают с судна. Вспомнил сразу все свои грехи – таксиста, брошенного на берегу, журналы с «веселыми» картинками, Верино кольцо, отданное греку, и ему стало жаль себя. Но вся эта жалость вдруг перевернулась, превратилась во что-то раздражающе злое, застлавшее глаза багровой мутью.
– А-а! – закричал он и, прыгнув, изо всей силы ударил темной бутылкой по зеленой фуражке.
Прапорщик обмяк, словно из него разом вынули все кости, и рухнул на ступени. Торопясь и задыхаясь, Гошка стащил его по лестнице, засунул за старый запыленный сундук.
– А ну, раздевайся! – крикнул Доктопулосу, вбегая в комнату. И выругался грубо и длинно. Он торопливо натянул чуть тесноватую в плечах куртку грека, выставил на стол еще бутылку водки. – Пей, спи, делай что хочешь, но сиди тут!
Кастикос и Франгистас стояли у стены, с интересом смотрели, как Гошка мечется по комнате, сует в карманы все подряд из шкафа, из туалетного столика под зеркалом.
– Пошли. Задача ясна? – Он нервно засмеялся, подхватил греков под руки, как лучших приятелей, и потащил их к двери.
– Эндакси, – удовлетворенно сказал Кастикос. – Все, порядок… это…
На лестнице Гошка подпрыгнул, ударил кулаком по лампочке, потом в полной темноте нащупал замочную скважину, стараясь унять нервную дрожь в руках, вставил ключ и запер дверь на два оборота.
Глава X
– Разрешите обратиться по личному вопросу?
Начальник пограничного КПП полковник Демин поднял голову, увидел в дверях старшину второй роты.
– Посоветуйте, в какой цвет красить стены в казарме?
– Разве это личный вопрос?
– Так спор вышел, товарищ полковник. Некоторые наши офицеры говорят: казарма есть казарма – ничего лишнего. Но ведь это дом солдатский. Я книжку одну читал, там говорится, что от цвета зависит настроение.
– Вот и красьте, раз читали.
– Да-а, – растерянно сказал старшина. – А потом вы скажете: не КПП, а балаган, каждое подразделение – в свой цвет.
– Может, и скажу, – согласился Демин. И улыбнулся: – Ладно, посмотрю.
Он снова пододвинул бумаги, над которыми работал до прихода старшины, но через минуту отложил ручку: вопрос о казарме – солдатском доме все висел перед ним, поворачиваясь разными гранями.
Что это такое – казарма? Как-то Демин заглянул в толковый словарь и ужаснулся: «казарменный» – это «неуклюжий», «грубый». Прошлое жило в семантике слов. Хотя казарма давно уже стала просто общежитием, где живут здоровые, добродушные, остроумные парни, отличающиеся от всех остальных особой дисциплинированностью и еще готовностью в любой момент выступить с оружием в руках на защиту Родины.
Вот тогда-то он впервые и задумался о круге своих обязанностей. Есть ли рамки у этого круга? Решил, что нет, потому что подчиненных интересует все. А вслед за этим встал другой вопрос: что главнее в его работе – организация непосредственной службы или, может, воспитание людей, тех, кто несет эту службу?
Прежде такие вопросы не вставали перед ним. Но потом – возраст сказался или опыт? – Демин все больше осознавал исключительность роли армейской службы для воспитания молодежи.
Как это вышло, что армейская служба – труднейший и издавна не слишком почитаемый период в жизни людей – приобрела благородные свойства школы – школы мужества? Оздоровляющей и физически, и морально.
В давние времена сама жизнь с ее опасностями заставляла мужчину становиться мужчиной. Физическая слабость, робость, нерешительность, отсутствие выдержки и терпения – все это считалось стыдным для мужчины. Теперь идет по улице хлипкий паренек в женской косыночке на плечах и не стыдится, нервничает, как избалованная дамочка, по каждому пустяку и не краснеет. «Феминизация» – пишут в газетах. Это не феминизация – сплошное безобразие: женоподобные мужчины и мужеподобные женщины. Говорят, времена меняются, теперь сила проявляется не в игре мышц, а в шевелении мозгов. Врут! Какое шевеление мозгов у тех хлюпиков в цветастых кофточках, что топчутся на брусчатке улиц? Ни поспорить по-мужски, ни даже подраться. Разве что в спину ударить.
Где теперь учат мужественности? В школе – одни учительницы. В вузах вся цель жизни – отметка в зачетке. В спортивных клубах? Но там сплошь рекордомания, поиски исключительности, что-то вроде выставочных залов для будущих чемпионов. Вот и получается, что едва ли не единственный, поистине массовый институт морального и физического оздоровления – армейская служба. Особенно заметно это по санчасти. В первые месяцы молодые солдаты бегают туда чуть ли не ежедневно. На втором году в санчасть не ходят. Куда же деваются болезни, хилость, трепет за свое здоровье?
В дверь постучали.
– «Тритон» заявил срочный отход, – доложил дежурный, не переступая
