1958
Дорога
То насыпью, то глубью лога,То по прямой за поворотЗмеится лентою дорогаБезостановочно вперед.
По всем законам перспективыЗа придорожные поляБегут мощеные извивы,Не слякотя и не пыля.
Вот путь перебежал плотину,На пруд не посмотревши вбок,Который выводок утиныйПереплывает поперек.
Вперед то под гору, то в горуБежит прямая магистраль,Как разве только жизни впоруВсе время рваться вверх и вдаль.
Чрез тысячи фантасмагорий,И местности и времена,Через преграды и подспорьяНесется к цели и она.
А цель ее в гостях и дома —Все пережить и все пройти,Как оживляют даль изломыМимоидущего пути.
1957
Ночь
Идет без проволочекИ тает ночь, покаНад спящим миром летчикУходит в облака.
Он потонул в тумане,Исчез в его струе,Став крестиком на тканиИ меткой на белье.
Под ним ночные бары,Чужие города,Казармы, кочегары,Вокзалы, поезда.
Всем корпусом на тучуЛожится тень крыла.Блуждают, сбившись в кучу,Небесные тела.
И страшным, страшным креномК другим каким-нибудьНеведомым вселеннымПовернут Млечный Путь.
В пространствах беспредельныхГорят материки.В подвалах и котельныхНе спят истопники.
В Париже из-под крышиВенера или МарсГлядят, какой в афишеОбъявлен новый фарс.
Кому-нибудь не спитсяВ прекрасном далекеНа крытом черепицейСтаринном чердаке.
Он смотрит на планету,Как будто небосводОтносится к предметуЕго ночных забот.
Не спи, не спи, работай,Не прерывай труда,Не спи, борись с дремотой,Как летчик, как звезда.
Не спи, не спи, художник,Не предавайся сну.Ты – вечности заложникУ времени в плену.
1956
Музыка
Дом высился, как каланча.По тесной лестнице угольнойНесли рояль два силача,Как колокол на колокольню.
Они тащили вверх рояльНад ширью городского моря,Как с заповедями скрижальНа каменное плоскогорье[116].
И вот в гостиной инструмент,И город в свисте, шуме, гаме,Как под водой на дне легенд,Внизу остался под ногами.
Жилец шестого этажаНа землю посмотрел с балкона,Как бы ее в руках держаИ ею властвуя законно.
Вернувшись внутрь, он заигралНе чью-нибудь чужую пьесу,Но собственную мысль, хорал,Гуденье мессы, шелест леса.
Раскат импровизаций несНочь, пламя, гром пожарных бочек,Бульвар под ливнем, стук колес,Жизнь улиц, участь одиночек.
Так ночью, при свечах, взаменБылой наивности нехитрой,Свой сон записывал ШопенНа черной выпилке пюпитра.
Или, опередивши мирНа поколения четыре,По крышам городских квартирГрозой гремел полет валькирий[117],
Или консерваторский залПри адском грохоте и трескеДо слез Чайковский потрясалСудьбой Паоло и Франчески[118].
1956
С 1946 года кандидатура Пастернака семь раз выдвигалась на Нобелевскую премию по литературе. В 1958 году, наконец, она была присуждена ему с формулировкой: «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и продолжение благородных традиций великой русской прозы». Разразившийся вслед за этим политический скандал напоминал по своим формам худшие явления сталинского прошлого.
* * *
«…Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснется общества, часть которого я составляю. Мне кажется, что честь оказана не только мне, а литературе, к которой я принадлежу… Кое-что для нее, положа руку на сердце, я сделал. Как ни велики мои размолвки с временем, я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором. Что же, если Вам кажется это справедливым, я готов все перенести и принять… Но мне не хотелось бы, чтобы эту готовность представляли себе вызовом и дерзостью. Наоборот, это долг смирения. Я верю в присутствие высших сил на земле и в жизни, и быть заносчивым и самонадеянным запрещает мне небо…»
Борис Пастернак – Екатерине Фурцевой.
Из письма 24 октября 1958
Ответивший первоначально благодарностью за присуждение награды, Пастернак после недели угроз и травли был вынужден отказаться от премии, его принудили подписать согласованные в ЦК печатные заявления. В этой ситуации значительную роль играла Ольга Всеволодовна Ивинская, которая из страха за судьбу свою и Бориса Пастернака оказалась податливым орудием беззастенчивого шантажа и давления со стороны партийных чиновников. Недавние страдания, перенесенные ею в 1949–1953 годах, не позволяют ни в чем упрекать ее, запугивания повторным арестом заставляли ее слезами и истериками вынуждать Пастернака идти на компромиссы, требуемые в ЦК. Испугавшись, что ей в Гослитиздате отказали в очередном переводе, она подтолкнула Пастернака на то, чтобы послать телеграмму в Стокгольм с отказом от премии. Одновременно он послал извещение в ЦК, чтобы Ивинской вернули работу, потому что он отказался от премии. Она была одним из авторов открытых писем Пастернака в газеты, подписи под которыми были получены ее усилиями. Ей казалось, что она спасает его таким образом, – нельзя забывать, что Сталин умер всего пять лет тому назад, и страх, вновь охвативший все общество, диктовал свои законы. Достаточно посмотреть газеты тех страшных дней и вспомнить писательские собрания с требованиями расстрела «предателя». Но для Пастернака самым тяжелым было сознание своего компромисса и отказа от премии. О. Ивинская вспоминала, как он говорил ей, что стыдится тех писем, которые она «заставила» его подписывать: «Сознайся, ведь мы из вежливости испугались!»
* * *
«…Очень тяжелое для меня время. Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук…»
Борис Пастернак – Марии Марковой.
Из письма 11 ноября 1958
* * *
«…Темные дни и еще более темные вечера времен античности или Ветхого Завета, возбужденная чернь, пьяные крики, ругательства и проклятия на дорогах и возле кабака, которые доносились до меня во время вечерних прогулок; я не отвечал на эти крики и не шел в ту сторону, но и не поворачивал назад, а продолжал прогулку. Но меня все здесь знают, мне нечего бояться…»
Борис Пастернак – Жаклин де Пруайяр.
Из письма 28 ноября 1958
(Перевод с французского)
Дурные дни
Когда на последней неделеВходил он в Иерусалим,Осанны навстречу гремелиБежали с ветвями за ним.
А дни все грозней и суровей,Любовью не тронуть сердец.Презрительно сдвинуты брови,И вот послесловье, конец.
Свинцовою тяжестью всеюЛегли на дворы небеса.Искали улик фарисеи,Юля перед ним, как лиса.
И темными силами храмаОн отдан подонкам на суд,И с пылкостью тою же самой,Как славили прежде, клянут.
Толпа на соседнем участкеЗаглядывала из ворот,Толклись в ожиданьи развязкиИ тыкались взад и вперед.
И полз шепоток по соседству,И слухи со многих сторон.И бегство в Египет и детствоУже вспоминались, как сон.
Припомнился скат величавыйВ пустыне, и та крутизна,С которой всемирной державойЕго соблазнял сатана.
И брачное пиршество в Кане,И чуду дивящийся стол,И море, которым в туманеОн к лодке, как по суху, шел.
И сборище бедных в лачуге,И спуск со свечою в подвал,Где вдруг она гасла в испуге,Когда воскрешенный вставал…[119].
Ноябрь-декабрь 1949
