она видит меня, способен разломить землю надвое. Но моё сердце бешено колотится не поэтому. В тусклом свете она похожа на разложившийся труп, выловленный из воды.
– Что ты здесь делаешь?
– Цвета, – вмешивается Крейн. – Да ладно тебе.
– Нет, наши законы такие же настоящие, как правила земельщиков на поверхности. Чёрный список есть чёрный список. Никаких исключений. – Ладони Горькоцветы крепче сжимают чашку, почерневшие пальцы впиваются в ручку.
– Гонка завтра, – говорю я, проглатывая страх. – Мне нужна колесница.
– Тебе не выиграть турнир, девочка. – Складки на коже старухи становятся глубже, словно её разрезали по этим линиям. – Слышала, забрали твоего брата. Лучше беги, а не то тебя тоже схватят. – В голосе отчётливо слышится страдание.
– Я не брошу брата в тюрьме. Не позволю, чтобы сестра очнулась только затем, чтобы продолжить кашлять и умирать. И не допущу, чтобы родители мучились из-за ошибок других. – Горькоцвета пристально смотрит на меня при этих словах. Она достаточна стара, чтобы знать, сколько раз «Ковчег свободы» пытался объединиться. Должно быть, видела своими глазами, к чему это приводило. Судя по всему, Горькоцвета вовсе не сердится, а… боится. Меня? За меня? – Я собираюсь выиграть завтрашнее соревнование, и мне нужна колесница. Можешь выставить меня отсюда силой, но я буду вопить всю дорогу. Раз уж мне по плечу принять участие в гонке славы и потрясти основы Террафорта так, что земельщики высыпают наружу, как муравьи, убегающие от воды, представь, как встряхну это место, если не поможешь. Терять мне, Цвета, больше нечего.
Лицо старухи мрачнеет. Не любит, когда ей угрожают, но у меня мало времени.
– Думаю, тебе лучше уйти.
Ничего не говорю, и тогда она встаёт. Наверное, чтобы наорать на меня. Вместо этого Горькоцвета свистит. К нам спешат двое. Старуха щёлкает пальцами, и меня хватают за руки.
Крейн кричит.
– Ты сейчас шутишь?
Вырываюсь без труда, мои рефлексы намного быстрее, чем у любого, кто вырос в этих подворотнях. Не успевают моргнуть и глазом, как я перемещаюсь из начала переулка в конец, где меня не достать. Если, конечно, не хотят сломать стул Горькоцветы.
Поднимаю ножи, которые вытащила у них из-за поясов. На меня таращатся, будто я взбесившийся марилень. Не прерывая зрительного контакта, говорю:
– Я здесь не для драки. Без колесницы мне никак не принять участие в завтрашней гонке. Когда выиграю, – смотрю на Горькоцвету и вижу боковым зрением, как Крейн качает головой, словно заранее знает, что я собираюсь сказать, – поделюсь с тобой выручкой. – Старуха усмехается. – Ты всегда помогала мне. Я тебе доверяю. И знаю: ты искренне заботишься о наших. Деньги, которые я предлагаю, способны исправить жизни многих. Ты, как никто другой, знаешь, насколько опасны эгоистичные лидеры. Ты видела, к чему привели необдуманные действия бунтарей прошлой ночью. Прими золото, которое я смогу достать. Помоги мне его выиграть.
Затем смотрю на двух других и выпускаю ножи из рук. Оружие звякает о землю.
Мы с Крейн обмениваемся взглядами. Знаю: она тоже ждёт, затаив дыхание.
Наконец Горькоцвета произносит:
– Тебе придётся обновить днище. Пожалуй, у меня в закромах найдётся несколько листов.
В лавке слишком тесно, но нельзя, чтобы кто-нибудь увидел, как я тащу колесницу к дому Крейн, так что тут без вариантов.
Нужно хорошенько пораскинуть мозгами. Никогда раньше не собирала повозку. Это просто не входило в список жизненно важных навыков, которые было необходимо освоить. Но много раз чинила крышу конюшни.
Металла хватит только на одно днище. Если напортачу с замерами, переделать не выйдет. Зубы впиваются в нижнюю губу, когда протягиваю руку Крейн за пилой. Осторожно, чувствуя, как сердце бьётся в кончике каждого пальца, начинаю вырезать форму днища.
Убедившись, что действую правильно, надавливаю чуть сильнее. Руку пронзает боль. Острая и резкая. Кусает и жалит. Словно тысяча крошечных мариленьих шипов.
Принимаю её.
Каждое движение – мука. Наверное, то же сейчас чувствует Эмрик. Как Лирия по пробуждении изо дня в день. Вожу рукой взад-вперёд, левое колено и правая ступня плотно прижаты к каменному полу. Продолжаю пилить заргининовый лист, нарытый Горькоцветой в обмен на сотню золотых сверху.
Пытка.
И к тому моменту, когда мы закончили, к тому моменту, когда фонари на площади снаружи погашены, колесница стоит посреди лавки, сверкая серебристыми полосами и блестящим, ярким красным. Руки пульсируют от боли, но она лишь слабый отголосок той, к которой я привыкла. Отголосок, напоминающий каждым своим биением, что завтра я должна выиграть гонку славы.
– Сходи проведай Лирию, – говорит Крейн сипло. – Что бы ни случилось завтра, взбодрись сегодня.
Резкая белизна больницы вновь поражает меня. Что скажу маме с папой про Эмрика? Ел ли он? Выспался ли?
Не прошло и дня.
Мы с братом, бывало, виделись и реже. Иногда исчезали в поисках желе из скайи, порой – чтобы поохотиться. Иногда, когда ссоры между родителями достигали пика, ночевали у Крейн и возвращались дня через два. Мама с папой знали, что с нами всё в порядке.
С чего им вдруг заподозрить неладное сегодня?
Но что случится, если они спросят?
Ныряю под полноразмерный металлоискатель, и тот пищит. Трое стражников мгновенно подбегают ко мне, требуя, чтобы я подняла руки.
Мужество иссякает.
– Вот, просто брошь, – выдавливаю я из себя.
Под дулом пистолета достаю металлическое украшение, которое мне подарила Ремида. Побрякушка ярко светит в лицо.
Сжимаю её в ладони всю дорогу до палаты Лирии.
Сестрёнка лежит на кровати – ужасные ожоги прошли, – подключённая к капельнице.
Мама спит на стуле рядом с постелью. Одна ладонь совсем близко к Лирии, другая обхватывает живот. На плечи наброшен шарф. Даже во сне она выглядит напряжённой. Словно никогда по-настоящему не отпускает реальность. Словно не видит снов.
Грудь сестрёнки равномерно поднимается и опускается. Губы порозовели.
Когда Лирия была помладше, я оставляла подарки на прикроватном столике, чтобы она находила их по утрам. Разноцветные горшки. Ракушки (их всегда собирал Эмрик). Морские камушки. Листик необычной формы. Иногда по пробуждении сюрприз вызывал восторженный возглас; иногда о нём забывали, потому что у неё случался очередной приступ кашля.
Она здесь больше суток. Уже побывала один раз в лераковине для заживления ожогов. Наверное, будет здорово, если Лирию поставят на ноги до завтрашней церемонии коронации? Расчёсываю её волосы и чмокаю в мягкий лоб.
Ни к чему их будить. Они заслужили отдых, насколько тот возможен.
Задержав пальцы на накрахмаленных белых простынях, поворачиваюсь. И вздрагиваю, едва не падая навзничь.
– Осторожнее, – говорит папа в дверях. Знаю, что это всего-навсего отец, но плечи остаются напряжены, пальцы, рефлекторно потянувшиеся за ножом, отказываются разгибаться. Затем вспоминаю, что оставила его в лавке. – В расписании произошла нестыковка из-за гонки славы, – говорит папа, – иначе твоя сестра была бы вверху очереди. Её должны выписать через два дня. – Он смотрит не мне в глаза, а на Лирию.
Мама шевелится, но пальцы лишь крепче сжимают ладонь сестрёнки.
