Похлёбка томилась на печи. Мама не сказала, нужно ли уже доставать свечи, а сама она забыла спросить. Через пару дней их мастерская будет заполнена женщинами, которые будут ткать с утра и до вечера, и коптящие светильники придётся заменить на свечи, чтобы лишний раз не открывать окна для проветривания и не морозить помещение. Аяна представила предстоящую работу и шумно выдохнула, надувая щёки.
44. Серая вода
Сола вошла к очагу, и холодный воздух, влетевший за ней со двора, был каким-то тревожным. Она села за стол перед насторожившейся Аяной, не встречаясь с ней взглядом, и положила свои небольшие пухлые ладони друг на друга, потом с силой сжала костяшки левой руки, сжала челюсти и закрыла глаза. Её руки дрожали.
– Витар... – прошептала Аяна. – Нет... нет!
Слёзы лились по её щекам, она встала и ходила вдоль стола, обхватив себя руками.
Сола уронила голову на руки. Аяна выбежала через кладовую и слетела по лестнице вниз.
– ...Конечно, любопытно, – говорил Воло, расхаживая по комнате, но замолчал, увидев её на пороге. – Что случилось, кирья?
Она медленно прошла к столу. Конда сел на кровати и смотрел, как она отодвигает стул.
– Тот мальчик. Которому было четыре...
– Я сожалею, – тихо сказал Конда. – Мне искренне жаль.
Воло смотрел на них по очереди, наклонив голову, потом задрал подбородок, глядя в потолок.
Наступила тишина.
– Я пойду, – сказала Аяна. – Простите.
Нет. Этого не может быть. Она не верила до конца в то, что случилось. Не хотела верить. Она ушла в свою комнату, мало чего замечая вокруг, и сидела на кровати, пока совсем не стемнело.
Шош пришёл под дверь и мягко поскрёбся, просясь внутрь. Она встала открыть ему, потом снова улеглась на кровать. За окном шёл густой, медленный снег, и не было видно ничего дальше ветвей молодой бирсы под окном.
Шош свернулся у неё за спиной, но потом перешёл к изножью и свернулся там. Снег всё падал и падал за окном.
Сон был серым, каким-то неопределимым, мятущимся, как серая вода, которая вдруг заплескалась, леденя лодыжки холодными прикосновениями. Аяна проснулась посреди ночи с тревогой и спросонья не сразу поняла, что за ней на кровати спит Конда. Она привстала и во мраке разглядела его костыли, приставленные к стене.
– Как ты так тихо пришёл? – прошептала она.
– М-м? – сонно откликнулся он. – Что?
– Как ты пробрался так тихо?
– Спи, – ответил он, подтягивая её поближе к себе и накрывая их обоих одеялом. – Спи.
Аяна проснулась до рассвета, прижалась к нему и лежала, согреваясь его теплом. За окном продолжал идти снег, и темнота постепенно становилась серостью. Конда спал, обхватив её рукой. Она рассматривала его большую ладонь, линии на ней, длинные пальцы с овальными ровными ногтями, потом приложила рядом свою руку и стала сравнивать их. Шош сидел у кровати и смотрел немигающим взглядом, и Аяна тихо рассмеялась.
Конда спал чутко, этот тихий звук и движение её тела разбудили его. Он сонно поднял голову и посмотрел, заглядывая через Аяну, над чем она смеётся. Она развернулась к нему и положила ладонь под его щёку, горячую после сна.
Он закинул ногу на неё и крепко прижал к себе. Мгновения медленными снежинками опускались на землю за окном, а лестница скрипела под ногами тех, кто просыпался в зимних комнатах и шёл через первый этаж к очагу завтракать.
– Ты пришёл ночью, – сказала Аяна тихо.
– Да. Я подумал, что тебе грустно.
– Это слово не подходит. У меня внутри будто всё застыло.
Он прижал её ещё крепче.
– Олем Ати говорит, что со временем любая утрата становится частью тебя. Это несправедливо. Хочу, чтобы этого не было. Чтобы этого никогда не случалось. А ещё олем Ати говорит, что надо плакать, но я не могу, Конда. У меня вот тут, в горле, комок, и всё.
Он гладил её по голове и молчал, потом поцеловал в волосы на макушке.
– Мне очень жаль. Хочешь выйти на крыльцо?
– Не знаю. Я хочу остаться тут. Хотя... неважно, где. С тобой. Что ты сказал Воло?
– Ничего. Он спал.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– А что он скажет, когда увидит, что тебя нет?
– Ничего нового или интересного. Он ничего не спросит. Просто будет ходить, всем своим видом показывая, что он был прав. Я не люблю это в нём.
– А что ты вообще в нём любишь? – спросила Аяна, пытаясь вспомнить хоть что-то, что позволило бы назвать Воло приятным человеком.
– Он очень ответственный и внимательный, и предан своему роду. Он наперёд просчитывает многие вещи и не даёт мне увлекаться, когда моё любопытство или воображение могут причинить вред мне или кому-то ещё. Он очень сдержан и никогда не навязывает свои чувства мне или кому-то другому. И он верный друг. Он верен клятве, что мы давали друг другу. Он пойдёт на всё, чтобы выручить меня из беды. Он много раз рисковал здоровьем или жизнью, когда у нас случались разные переделки. А их было немало за эти почти четырнадцать лет на «Фидиндо», и до этого, в общем-то, тоже.
– Значит, он хороший человек?
– Ну а что значит «хороший» или «плохой» человек? Это определяется поступками по отношению к тому, кто говорит. Я, например, могу быть хоть трижды хорошим для тебя, а в это время кто-то будет меня стократно ненавидеть.
– Как можно тебя ненавидеть?
Он пожал плечами.
– Невозможно делать добро сразу всем. Обязательно найдётся кто-то недовольный, даже если ты раздаёшь что-то даром. Тот, например, кто решит, что изменения, которые происходят при этом, вредны, или, к примеру, что ему могло бы достаться больше, не отдай ты его долю другому. Вообще, чем дольше я живу, тем больше утверждаюсь во мнении, что на дне любой человеческой души лежит слой зловонной жижи, и заставить её показаться можно всегда, вопрос только в длине шеста, которым ты будешь баламутить там, внизу.
Он взял Аяну за подбородок.
– К тебе это не относится, конечно.
– Почему ты так думаешь?
– Ты чистая душа. В тебе нет грязи, скверны или тьмы.
– Есть. У меня бывают такие мысли...
Она покраснела, потому что он прямо смотрел на неё, и зрачки его снова расширились, а дыхание было тяжёлым.
– Перестань, Аяна. Остановись.
– Почему? Я не хочу. А ты хочешь остановиться?
Он молчал и смотрел ей в глаза.
– Ты хочешь остановиться? – повторила она вопрос.
– Нет. Хотел бы я иметь возможность сейчас солгать тебе, но нет. Меньше всего на свете я хочу останавливаться. Подожди. – он нежно схватил её рукой за шею, заметив, что она потянулась к нему. – Перестань.
– Почему? Конда, почему? – прошептала она, зажмурившись и откидывая голову.
Он отпустил её и показал на свою ногу.
– Ты видишь это? Подожди хотя бы, пока нога заживёт. Тебе вряд ли понравится, если беспомощный калека...
Она зажала его рот рукой.
– Я считаю это за обещание, – сказал она. – Запомни, что ты сказал, и потом не отказывайся от своих слов.
Они вышли к очагу, и Воло хмуро смотрел на Конду, а Сола бросала косые взгляды на Воло. Они поели, Сола пила настой успокаивающих трав и грустно наблюдала за мерцающими угольками в очаге.
Аяне тоже было невесело. Снаружи шёл снег. Мама сказала ей ткать, но у Конды не было тёплой одежды, и этот вопрос тоже следовало решить. Где-то на краю сознания мелькнула мысль, что у Воло в сундуке тоже вряд ли найдётся что-то подходящее для зимы, но она поймала его осуждающий взгляд и передумала спрашивать.
– Воло, – мрачно сказала вдруг Сола. – Я много слышала о ваших обычаях от твоих людей. Не буду их обсуждать. У нас обычаи другие. Рождение ребёнка вне союза у нас не означает позор или изгнание для женщины. Но я хотела предупредить тебя, чтобы твои люди всё же держали себя в руках. Девушки заглядываются на них.
Конда поднял голову и посмотрел на неё, потом на Воло. Сола заметила этот насторожённый взгляд.
– Нечего на меня смотреть, Конда. Дети – это самое ценное, что может быть в жизни. Мы не делим их на своих и чужих. У нас нет ненужных сирот, как у вас. Но вы уедете весной, а девушки останутся. У одной будет только разбитое сердце, а у другой впридачу к разбитому сердцу ещё и ребёнок в животе. Я слишком много слышу об одном из твоих моряков.
