Воло кивнул.
– Я понял тебя, кирья Сола. Если надо будет, я запру его.
– Нет нужды. Девушки — не безмолвные овечки, к которым в загон проник волк. Ваши парни не калеки и недурны собой, и неудивительно, что они привлекают девушек. Просто поговори с ним. После ваших краёв, где женщин готовы запихнуть в сундук, лишь бы уберечь от жизни, он тут слегка захмелел от свежего воздуха. Подрежь ему крылья, пока совсем не разлетался. Вы будете здесь три месяца, а потом уедете навсегда. Не ломайте жизнь женщинам. Они придумают то, чего нет, и потом в этом тумане не смогут увидеть своё счастье, когда оно будет рядом.
Воло пристально посмотрел на Конду, и у того расширились ноздри и дернулись желваки на скулах.
– Ещё арем Дэн сказал, что скоро тебе нужна будет трость, Конда. Он больше не сможет ездить к тебе. У них в верхней деревне начали заболевать люди. Я вчера возила им снадобья олем Нети от жара.
Она резко встала и вышла, оставив на столе пустую кружку.
Аяна тоже встала и вынесла грязную посуду к летнему очагу. Отмывая миски, она вспомнила огненно-рыжий затылок во дворе Иллы.
– Я пойду работать, – сказала она, вернувшись внутрь. – Конда, ходи через двор осторожнее, там очень скользко. Снег сразу тает.
Воло молча угрюмо смотрел на неё, и Аяну охватила досада.
– Ты мог бы и сказать «спасибо», вместо того чтобы волком на меня смотреть! – в сердцах сказала она ему. – В конце концов, я иду ткать вам паруса, на которых вы домой уедете!
Воло встал и, ни слова не говоря, вышел на улицу. Аяна подошла к Конде. Он притянул её к себе и обнял, зарываясь лицом в её рубашку.
– Спасибо, – сказал он. – Спасибо.
День прошёл в сером тумане, и следующий тоже. Женщины, пришедшие в мастерскую, тихо переговаривались. Малышей в мастерской не было: Мара забирала их в детскую внизу.
Снег растаял, потом выпал снова. Серое небо за окном постепенно темнело, спина затекала от долгого сидения. Мама достала свечи из кладовой, и после захода солнца поставила везде подсвечники. Бледный воск медленными каплями стекал на металлические подставки, пламя слегка колебалось за неровными стёклами, мама стояла возле мотовила, перематывая на крутящуюся подставку нити для следующего холста.
– Как по лесу, по лесу мы с миленьким идём, – вдруг плавно и грустно завела она песню.
Женщины подхватили напев, и мастерская наполнилась звуками и печалью. Аяна любила песни, но не те, что были о расставании. Эта была о расставании. Как и все рабочие песни, она была очень долгой, а каждый новый куплет лишь добавлял пару новых слов. Она заканчивалась тем, что парень выходил из леса и исчезал за поворотом дороги, а девушка оставалась ждать его, и песня невыносимо медленно вела к этому грустному моменту, который тоже оставлял ощущение недосказанности и неоправданных надежд.
Когда стало совсем поздно, и все уже расходились, мама остановила её.
– Завтра прощание с Витаром. В полдень они повезут его.
Тяжёлая, тёмная волна захлестнула Аяну, ударила в лицо, оглушила её и потащила за собой. Она бежала от этой волны, укрываясь за горячей спиной Конды, за песней, за какими-то мелкими делами. Но сейчас ей некуда было спрятаться.
Аяна кивнула. Она спустилась к себе и сидела в темноте, свесив ноги с кровати, а ночью к ней снова пришёл Конда.
Она не спала.
– Ты наловчился ходить по лестнице на костылях. Не боишься упасть?
– Нет, – ответил он, садясь на край кровати. – Подвинься.
– Ляг ко мне спиной, – попросила Аяна.
Он повернулся к ней спиной, и она тоже легла спиной к нему, тесно прижавшись под одеялом.
– Я как будто стою на остром гребне горы, а у меня из-под ног вылетают камни. Конда, почему так?
Он завёл руку назад и положил ей на бедро.
– Тебе станет легче. Спи, – сказал он. – Спокойной ночи.
Она словно прислонялась к утёсу на пляже, нагретому полуденным летним солнцем. Только его спина была мягче, чем камень. Она вздохнула и закрыла глаза.
45. Ласи ири, ви даве аде дири
– Почему? – спросил он с утра.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Это далеко. И улицы скользкие. Если ты упадёшь по дороге, будет очень плохо.
– Я не хочу, чтобы ты шла одна. Я вообще не хочу, чтобы ты ходила. Это расстроит тебя.
– Я знаю. Но так принято. Надо прощаться с теми, кто покидает нас. А у тебя нет одежды.
– Я завернусь в твоё волосатое одеяло. Аяна, ты не пойдёшь одна.
– Я могу убежать сейчас во двор, и ты не догонишь меня.
– Это жестоко. Ты жестока.
– Нет. А Верделл называл меня лютой. У нас это значит – хищный, жадный до крови.
– У нас это скорее «жестокий». «Безжалостный».
– Это не так. Конда, ты умеешь ездить на лошади?
Он изумлённо уставился на неё.
– Конечно. Я с трёх лет в седле. Почему ты спрашиваешь?
– Ты можешь поехать на Пачу.
Конда смотрел на неё, потом его взгляд скользнул вверх, и она поняла.
– Нет, нет, тебе не придётся прыгать. Это будет даже удобнее телеги. В телеге тебя растрясёт, а он идёт мягко, будто ты сидишь на перине. Я научила его становиться на колени и ложиться по моему слову. Тили тоже не может просто так залезть на него. Возьми моё меховое одеяло и надень две рубашки и свою безрукавку.
Она снова схватилась за спасительную соломинку мелких бытовых вопросов, которые могла решить.
– Вечером я придумаю, как быть с твоей одеждой. Я могла бы взять один из кафтанов отца. Ты почти одного с ним роста. Но он будет мал тебе в плечах. Ты ладони на полторы шире него, если не больше.
– Я всё детство провёл, плавая и ныряя в бухтах на побережье. Катис Эрсет утверждал, что это укрепляет тело.
– Твоё тело это точно укрепило. Мне придётся шить тебе новую куртку.
– У меня на «Фидиндо» остался кожаный плащ. Я совсем забыл о нём. Он был в нашей каюте и провонял. Интересно, можно его отчистить?
– Не знаю. Я спрошу у Нэни, возможно, среди её средств есть то, которое выведет запах с кожи. Попроси кого-нибудь принести его, я посмотрю, что можно сделать.
Очаг согревал жаром мерцающих углей. Аяна заварила травы и разогрела завтрак, потом поставила перед ним тарелку.
– Почему вы не едите все вместе? У вас нет такого обычая? В Теларе семья ест вместе, и мне показалось, что у вас такой обычай был бы уместен.
Она села напротив него и положила подбородок на руки.
– Нет. Такого обычая нет. Мы часто собираемся за столом все вместе, но у каждого есть свои дела, и специально приходить к очагу в одно и то же время неудобно. Тем более теперь, когда мама стала олем.
– А чем она занимается? В чём обязанности олем?
– Она ходит по дворам, в которых есть мастерские с ткацкими станками, и учит девушек ткать и шить, смотрит, годятся ли нитки, которые они прядут, поручает им работу. Когда человек становится олем или арем, он может воплотить в жизнь какие-то свои идеи, для которых требуется много рабочих рук или большой совместный труд. Или помогает другому собрать необходимые руки, чтобы он воплотил в жизнь свою задумку, если она кажется разумной или многообещающей. У молодых мастеров бывает много интересных предложений. Олем или арем могут подсказать, как проще достичь того или иного результата. Ну, понимаешь, чтобы юный мастер не отвлекался... не отвлекался от полёта на чистку пёрышек после того, как неизбежно упадёт в очередной раз.
– У нас всё иначе. Любой человек может перестать ходить работать к одному арем и пойти работать у другого?
– Конечно. Мой отец работал на скотоводческих дворах, но потом они с мамой поженились, и он переехал в этот двор и стал заниматься станками. Теперь он уже много лет ходит на столярный и работает там. Но завтра он может решить, что хочет заниматься бумагой, и уйти туда. Конечно, это создаст некоторые затруднения, но так можно сделать.
– У вас всё гораздо проще. И что, его научат? Не прогонят?
– Как можно прогнать человека, который пришёл с желанием учиться и работать?
