Конда вздохнул.
– А почему твой отец не стал арем? У вас же любой может стать арем, если захочет.
Аяна откинулась на спинку стула и задумалась.
– Ну, наверное, ему просто нравится его жизнь. Он очень спокойный человек и очень любит маму.
Она вспомнила, как отец кругами ходил по двору с чёрным лицом, меся ногами мартовскую грязь, когда мама лежала после приступа корчи, а Сола и олем Нети вливали ей в рот капли снадобий.
– Я думаю, он никогда не стремился к чему-то подобному. Конда, а что, у вас все стремятся стать арем и олем?
– Если говорить вашими понятиями, то у нас не может быть олем. Женщина не может возглавлять ничего, кроме своей кухни. И то, над ней всегда будет стоять мужчина. Её муж, брат или человек, управляющий всеми катьонте. А мужчины всегда стремятся выше, потому что, если ты не стремишься наверх, тебя затопчут те, кто рядом.
Аяна встала и подошла к нему, он повернулся и обнял её.
– Я бы не смогла жить в таком мире, – сказала она. – Я как будто сижу на чердаке учебного двора, а старшие девчонки пытаются напугать меня, читая вслух страшные сказки из хранилища. Мне не хочется верить, что это всё где-то есть по-настоящему. Мама говорила, что нужно сказать что-то вслух, и тогда ты поймёшь, верно это или нет. Конда, когда ты говоришь вслух все эти вещи, у тебя на душе не становится тяжело?
– До знакомства с тобой, со всем вашим миром, я считал, что всё это в порядке вещей. Когда ты рождаешься и растёшь, обычаи, которые окружают тебя, будто пронизывают тебя насквозь, как нити. И у тебя нет особого выбора. Ты можешь двигаться по этой нити или по той, но ты не можешь выйти за пределы полотна. Я думаю, что тот шторм, который порвал наши паруса, порвал и некоторые нити, натянутые сквозь меня. Теперь, когда я рассказываю тебе о чём-то, я понимаю, чем именно мой рассказ тебя расстроит. И за некоторые вещи мне действительно становится стыдно, хотя их придумал не я.
– Почему же тебе стыдно?
– Потому что я недостаточно силён, чтобы что-то изменить. Когда я был моложе, мне казалось, что мне всё подвластно, стоит только захотеть, и что где-то есть ключ к этой силе, к этим знаниям. А в детстве я даже играл как-то в поиски знаний... Но, чем старше я становлюсь, тем более сложным мне кажется этот мир. Теперь я начинаю задумываться о том, сколько нитей надо порвать, чтобы переместить хотя бы что-то одно на другое место, и понимаю, что ни одному человеку за всю его жизнь не хватит сил сделать это в одиночку. Эта мысль погружает меня в отчаяние. Нашим традициям слишком много лет. Они проросли сквозь нас... Ладно. Пойдём, Аяна, если ты всё ещё хочешь туда.
– Я не хочу. Но это наш обычай. И олем Ати говорит, что нужно прощаться, чтобы отпустить. Ласи ири, ви даве аде дири. Пойдём.
В конюшне пахло сеном и навозом, и птички пасси щебетали под крышей сеновала, прячась от холода.
– А где седло? – спросил Конда, когда Аяна вывела Пачу и надела ему на шею верёвку.
– Седло?
– Да.
– Я не езжу в седле. У нас почти не пользуются сёдлами, и я не пробовала. Мне кажется, это неудобно. Как чувствовать лошадь, если между вами... какая-то штука?
– Я не перестаю удивляться. Ты всегда ездишь на нём, используя только корде?
– Что? – переспросила Аяна.
– Вот эту веревку, которую ты называешь ошейником. Мы называем это корде. У нас её используют при тренировке жеребят, потом переходят на уздечку с железным трензелем.
Он изобразил пальцем над головой Пачу устройство уздечки, и Аяна кивнула, проследив за его плавными движениями.
– Понятно. В упряжи такое используется, и иногда при езде верхом. А что такое трензель?
– Это такая штука, которая продевается в рот лошади вот тут, где нет зубов. Наездник тянет за неё и заставляет лошадь поворачивать туда, куда ему нужно.
– Но ей же больно! У них же такие нежные губы! – ужаснулась Аяна.
– В этом и смысл. Ты хочешь сказать, что у вас все лошади слушаются голоса?
– Нет. Голоса, пятки и руки.
– А если лошадь строптивая? Если не слушается?
– Тогда она возит повозку и работает на мельнице. Но у нас таких почти нет. Мы не пускаем таких в разведение. А вы разводите лошадей, которые не поддаются тренировке? Которые не слушают наездника? – удивилась Аяна.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– В лошади это не главное. У нас в лошадях ценится скорость и внешний вид. Ну и родословная. Остальное решается трензелем. И шпорами. Но, насколько я успел понять, тут у вас скорость не играет особой роли.
Аяна пожала плечами. Это было правдой.
– Готов? Только осторожнее, не повреди его своей повязкой.
Конда поднял бровь, глядя на густую зимнюю шерсть на боках Пачу.
– Эту лошадку вряд ли повредишь тремя небольшими дощечками.
– Аллар, Пачу! Найле!
Пачу опустился на колени в солому, потом лёг.
– Конда, ты уверен?
– Если ты уверена в этой лошадке, то и я тоже уверен, – сказал он, осторожно забираясь на спину Пачу.
– Тогда держись крепко, тебя сейчас откинет назад. Пачу, йере! Инни!
Пачу бодро поднялся на передние ноги и сразу на задние. Конду откинуло к крупу, но он удержался за корде.
– Ногу не зацепил?
– Нет.
– На, замотайся в одеяло. Пригнись на выходе.
Она вывела Пачу из конюшни и встала на большую колоду у входа.
– Ты тоже поедешь на нём? – спросил Конда.
– Да. А почему нет? – спросила Аяна.
Она залезла перед Кондой и занесла руку над шеей Пачу, чтобы тронуть его вперёд. Конда дышал ей в шею, его бёдра прижимались к ней.
– Аяна, пожалуйста... – пробормотал он. – Прошу... Не надо.
– Ты можешь отодвинуться от меня.
– Сядь сзади.
– Мне нужно доставать до его шеи. Давай я лучше поведу его. А по дороге научу, как им управлять, – сказала она, слезая.
У ворот арем Тосса было много людей. Все стояли молча, никто не переговаривался. Аяна прислонилась к боку Пачу, и Конда свесил руку и слегка касался её волос.
– Я так давно не видел тебя, – сказал Алгар, незаметно подойдя откуда-то сбоку. – Ты пропала куда-то.
Аяна повернулась к нему, и он порывисто обнял её, глядя через её плечо на Конду.
– Почему тебя заставили сидеть с ним?
Он говорил вполголоса, но достаточно громко для того, чтобы Конда услышал. Аяна повернулась к Конде и увидела, как он стиснул зубы.
– Меня не заставляли. Меня попросили.
– Он мог бы и остаться дома. Что он делает тут?
– Алгар, прекрати. Ты забыл, зачем мы тут? – нахмурилась Аяна.
Алгар сжал губы.
– Сейчас не время для ревности, Алгар!
– Ревности? К нему? – фыркнул он тихо. – Ты шутишь? Он же старый! И страшный, как пугало!
Конда сидел, сжав челюсти и упорно делая вид, что не слышит их шёпота.
Из ворот вышел арем Тосс. Он вёл рыжую кобылку, запряжённую в небольшую повозку с низкими бортами. Аяна зажмурилась, но успела увидеть белое, словно восковое личико в обрамлении пушистых волос, бледные ресницы и заострившийся носик. Она спрятала лицо в шерсти Пачу, вдыхая запах его шкуры и пытаясь сглотнуть горький ком в горле. Арем Тосс остановил кобылку.
– Мы прощаемся с Витаром, сыном Мины и Адо. Пусть наши напутствия, сказанные с любовью, помогут его маленькой душе найти покой в долине духов. Аде, Витар. Иру сол.
Лицо арем Тосса сморщилось, он закрылся рукавом и всхлипнул.
– Покоя тебе, Витар, – тихо сказала Аяна. – Покоя тебе. Аде.
– Покоя тебе, милый мальчик, – раздалось со всех сторон. – Иди спокойно. Иру сол. Отпускаем тебя... Прости нас.
Арем Тосс хлопнул лошадь по шее, и повозка тронулась. Из толпы к ней тянулись руки, и люди клали на борта сладкие тянучки, деревянных птиц, браслеты из мелких бусин, сыпали зёрна авены.
Аяна сунула руку в карман и набрала горсть зёрен. Она подошла к повозке и раскрыла ладонь. Зёрна упали на деревянный настил. Она на миг подняла глаза и увидела, что Мина надела на Витара новый тёплый кафтан. Рукава были подвёрнуты, и этот запас теперь никогда не пригодится.
