авось», — война ведь поперепутала дороги не только на фронтах, но и в глубоком тылу. Словно погибший батальон воскрес перед Невзоровым, когда возле эшелона (батарея снова грузилась на передовую), покрывая солдатский гвалт и голоса орудийных командиров, всплеснулся вдруг ребячий вскрик:
— Папа-а-нька-а!
Яростным тигренком Никитка бросился на грудь отца. Тот устоял, но долго-долго не мог прийти в себя, как от нежданной контузии. Появление сына для Невзорова было «находкой», подобно той, о какой бредил мечтатель Мартынов. Но не ахнула Россия от такой «находки», наплевать было и миру на отцовскую радость, и война не сошла с земли. Она, эта война, затащила в окопы нового солдата, зеленогубого несмышленыша, над которым она потом долго будет измываться в свою сладость, как измывалась над его отцом, над солдатами, в строй которых по своей воле и без страха встал тринадцатилетний уральский паренек. Как от молочной матери грех отрывать грудного, так и от отца — сироту, решившего разделить солдатскую судьбу фронтовиков. Поковылял от эшелона по-бабьи расплакавшийся Мартынов, тронулись артиллеристы к фронту, в ту пленную сторону России, что взывала к спасению.
...И вот уж второй год батарея Невзорова живет в изнурительных наступательных боях, теряя солдат, коней, пушки, но тут же обретая новую силу непокоренных. Одни солдаты шли на запад, другие оставались «обживать» свои довременные могилы. Будни войны кромешны и несуразны: то год обернется единым днем, то день протянется годом, то снег зачернеет пороховым углем, а то коленкором обелится аспидная ночь, то жизнь не в жизнь и молишь бога о пуле, то поцелуем растапливаешь запекшуюся кровь на губах друга, чтоб вернуть эту самую жизнь. Все сбилось, смешалось, злобно взъярилось, как перед вратами ада. Измученные люди и земля стонали в один голос.
Глава четвертая
Батарея Невзорова за последнюю неделю наступления потеряла коней и людей меньше других подразделений, и теперь ее бросали из одного пекла в другое, будто нарочно хотели «уравнять» ее со всеми.
Остатки танковой бригады противника сгрудились у Старозаставной черты села Синяевки, что стояло на древнем булыжниковом большаке, не в силах прорвать кольцо наших войск. На последних каплях горючего танки загонялись в палисадники, поближе к избам и дворам, башни разворачивались орудиями в стороны дорог и подступов к селу для круговой обороны. С воздуха тоже нашли чем прикрыться: синяевцев повыгнали из подвалов и убежищ; на улицы; детей понасажали на танки, как опят на пеньки; баб и стариков заставили бродить по слободе, — разглядят, свои своих бомбить не станут. Расчет прост и коварен, но в такой ситуации надежный.
Без горючего, но при достатке боеприпасов немцы еще надеялись на случайную выручку своих, на подвоз дизтоплива, а значит — на выход из окружения. Наши части, зажав фашистов в кольцо, однако, не имели необходимых сил для их разгрома — сами ждали подкреплений. Вскоре разведка доложила, что в сторону окруженной группировки движется автоколонна бензовозов при усиленном конвое танков и бронетранспортеров. Наперехват этой подмоги и была послана батарея капитана Невзорова с полуразбитой ротой пехоты.
* * *
...В маневровых бросках и перегонах ослабли кони, устали солдаты. Давно досыта не кормились лошади — не было подвоза фуража, а из-под копыта ноябрьской осенью корма не добудешь. У солдат со жратвой лучше вышло: съели смертельно раненную кобылу Химу, и про черный час припасено — у каждого в вещмешках по оковалку вареной конины. Терпимо! Но бессонница опаснее и тягчее голода. Она-то и валила солдат с коней и зарядных ящиков. Ушибленные и напуганные падением во снах, люди не скоро соображали, что делать дальше.
— Невзоров, не спать!.. Невзоров, не падать!.. Невзоров, подтянись! — хрипатый голос комбата слышался то впереди, то в хвосте изрядно растянувшейся колонны. Ретивая на ходу кобыленка под ним тоже хрипела, фыркала, будто дразнилась, иногда не слушалась седока. — Стыдись, Невзоров! — щунил он ее и маленько попугивал плетью.
Комбат, с кем бы ни заговаривал — хвалил, ругал, просил, командовал, — он обращался обычно к своей персоне, называя чаще всего себя: «Невзоров, не подкачай», «Невзоров, наддай огонька», «Невзоров, твою мать...» Так везде и со всеми. Даже с высоким начальством: «Невзоров устал... Без овса и сена много не навоюет ваш Невзоров», «Невзорова ковать пора — зима на носу», «Невзорова в пехоту не грех упрятать, мать его так — разэдак». И все в этом роде. Начальство и солдаты привыкли к этому и всегда понимали, что к чему. Втихомолку посмеивались, но уважали. Невзоров был храбрый и честный человек, горяч, но справедлив, сердит и обидчив. Он был уже в тех годах, когда о таких говорят: пожил, повидал, хлебнул лиха. Действительную он отслужил задолго до войны, в гражданке работал на шахтах, на лесоразработках, перед самой войной — снабженцем у геологов, исколесил с партиями пол-России. Высоко не забирался, однако и в рядовых ходил редко и мало. Но водился за ним и грешок: сидел. «За длинный язык», — как он сам признавался в минуты откровения. Войну начал с кратких курсов средних командиров. Отступал с пехотой, из окружения выходил бродягой, а наступать привелось артиллеристом. Быстро выслужился. Был произведен в капитаны, но по должности выше командира батареи не поднимался. С артиллерийским делом освоился быстро и основательно. Скоро о нем заговорили как об умелом артиллерийском командире, бережливом хозяине людей, коней и техники. Лишнего снаряда не выпалит без расчета, за оброненный клок сена опояшет плеткой фуражира или ездового, заматерит повара, если тот обделит кого. Ну а если дело доходило до солдат, когда начальство просило хотя бы двух-трех человек на пополнение орудийных расчетов другой какой батареи, тут Невзорова и вовсе не понять. У него по-мальчишечьи начинали дрожать губы — вот-вот заплачет. И весь он становился маленьким, не в меру капризным. От обиды не находил что сказать: «Сам пойду. Невзоров сам пойдет... Солдатом пойдет! Хоть в пехоту! Но батарею не троньте, милые мои начальнички, умники хорошие...» Комбат хватался за ворот, портупею, готовый размундириться и разжаловать сам себя. «Батарея — это организм, — хрипел он от злости — а его по кускам разодрать норовите!..» Невзоров любил крайности в выражениях. Начальство его поругивало за это, но в характере своем Невзоров не сдавал. И хоть приказов ослушаться на деле он не смел, однако, передавая солдат на пополнение, вымазживал у батарейных командиров за каждого солдата по ящику снарядов.
