не глаз и не нога, да? Только Лиллиан выглядела аккуратной и спокойной. Настоящее чудо. Джоуи и Фрэнки остались дома приглядывать за животными – они, должно быть, утратили всю веру, но в данный момент Розанна слишком устала, чтобы думать об этом. Пастор Гордон взревел:
– «В сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились!» А почему, друзья мои? Почему Господь решил уничтожить собственное творение, словно скульптор, который крушит кулаком глину, или художник, что вонзает нож в свой холст? Потому что сие творение не было праведным и добрым! И разве горшок презирает за это своего творца? Разве картина плачет? Нет! И потому мы должны принять, что Господь снова близок к тому состоянию неудовлетворенности, в котором он был, когда Ною было шестьсот лет. Знаете ли вы, друзья мои, что такого урагана, как тот, что ударил по островам Флориды семь дней назад, никогда еще не было? Он первый! О чем вам это говорит? Друзья мои, посмотрите вокруг. Растут ли ваши посевы, тучнеет ли ваш скот? Вовсе нет. Позвольте рассказать вам о моем кузене. Мой кузен не был дурным человеком. Его звали Роберт, и, когда я с ним познакомился, он был добрым и мягким малым. Не из тех, что дразнят кошек или ловят птиц. Но он не примирился с Господом, и жизнь его пошла по наклонной. С войны он вернулся пьяницей, и его мать скончалась от горя. Но, друзья мои, он был не злым пьяницей. Если после того, как он потратился на пинту, у него оставался доллар, он отдал бы его вам безвозмездно. Но жена его не узнавала, и дети его не узнавали, и он бродил из Огайо в Миссури, в Техас, в Калифорнию, во Флориду, почти не общался с родными, разве что иногда отправлял открытку, чтобы дать им знать, где он, а прошлой весной он расчищал болота во Флориде и три недели назад еще был там. Но Господь не собирался больше этого терпеть. Господь дошел до ручки, как было с нефилимами[43], – устал до невозможности от греха. И вот он шлет нам предупреждение за предупреждением. Разве все до последнего нефилимы – мужчины, женщины, дети – обидели его? Сомневаюсь. Уверен, были среди нефилимов добрые и хорошие создания, как мой кузен. Сказано ведь, что были они дети Божьи, как вы и я. Но они были сладострастными и безответственными, потому Господь спас Ноя, его сыновей и их родных, а еще зверей, а все остальное разрушил. Вот вы скажете, что Господь обещал Ною больше так не делать, и это верно, но ведь он и не потопил весь мир, а лишь кусочек мира во Флориде. И я говорю вам: это предупреждение и вам, и мне…
Розанна вытерла верхнюю губу платком, потом обтерла лоб Генри. Лиллиан внимала каждому слову. Ей уже почти девять. Розанне пришло в голову, что Лиллиан, возможно, не стоит это слушать: она и так изо всех сил старается всегда и во всем быть хорошей. Разве ей нужно знать, что быть хорошей недостаточно? Если задуматься, то католичество для ребенка спокойнее и понятнее: покайся в грехах, исполни епитимью и начни с чистого листа. Розанна редко думала о своем детстве – на это не было времени, – но посещать Сент-Олбанс, наверное, было легче, чем ходить в эту церковь. Если ребенок считал священника или пастора голосом Бога, то в Сент-Олбанс священник каждую неделю бубнил одну и ту же непонятную латынь, и все правила были ясны. А здесь пастор легко возбуждался и переполнялся вдохновением; Розанна знала, что он не стал бы говорить об урагане, Ное или нефилимах, если бы не погиб его кузен. Она покосилась на Уолтера. Тот облокотился о подлокотник и прикрыл глаза руками. Что бы Уолтер ни говорил, его мысли были кристально ясны: это она притащила их в эту церковь, и это ей придется их отсюда вытаскивать.
Снова прогремел голос пастора:
– Друзья мои, кто знает, когда это закончится? Кто знает, когда Господь наконец будет нами доволен?
Уолтер поерзал на сиденье, и Лиллиан взяла его за руку. Розанна увидела, как он сжал руку девочки. В этот момент проснулся Генри и закашлял. Знак был Розанне понятен. Она ткнула Уолтера и мотнула головой в сторону выхода. Уолтер сразу же понял, о чем она, как будто действительно ждал этого. Все они, как один, тихо встали и вслед за Уолтером двинулись к выходу – слава богу, не в центральный проход, а в тот, что справа, – и вышли за дверь, не оборачиваясь и не глядя ни на кого из прихожан. Позади них пастор Гордон сказал:
– Друзья мои, я смиренно и даже с благодарностью полагаю, что мы должны быть готовы практически ко…
Дверь тихо закрылась, и они оказались на крыльце.
1936
Фрэнк сидел в четвертом вагоне (прямо за вагоном-рестораном). За окном не было ничего, кроме снега, снега, снега. Так прошла вся зима – дома снег сползал по западной стороне дома, скапливаясь над их с Джоуи комнатой, а за окном стояла сплошная хрустально-белая стена. Тут снежинки разлетались вокруг, но все равно оставались совершенно белыми. Фрэнк почувствовал, как поезд замедляет ход. Он ехал уже три часа, так что, возможно, они уже на подъезде к Клинтону, а может, и нет. Последней станцией, на которой станционный смотритель поднял флаг для пассажиров, которые прошли в спальный вагон, был Де-Витт.
В вагоне «Челленджера», новейшего и лучшего поезда на Чикагской и Северо-западной линии, Фрэнк очутился потому, что мама просто больше не могла его терпеть, хотя она объяснила поездку в Чикаго тем, что ему обязательно нужно учиться. Может, для Джоуи это не так важно, но Фрэнки нужна школа. Идею учиться в Чикаго преподнесли как шутку, когда Элоиза приехала с Юлиусом и Розой на День благодарения. На тот момент из-за снегопада Фрэнк уже пропустил шесть дней школы, и мама из-за этого очень злилась – причем злилась вроде бы на папу, как будто это он наслал метель.
