Когда девушка улыбалась в ответ, он начинал болтать, как будто они все это время общались. Это было легко. И, как он пытался объяснить остальным, хотя и без особого успеха, неважно, что некоторые из них уходили: все девушки одинаковые; с первого взгляда непонятно, какая тебе нужна. А еще, если тебя поддерживали девушки, то и учителям ты нравился. Фрэнк не находил этому объяснения, но может, дело тоже в улыбке. Ему казалось, что один из учителей, мистер МакКэррон, видит его насквозь. Он преподавал французский язык и был немного несдержанным. Но Фрэнку нравился французский. Его определили в группу новичков, поскольку в старшей школе в Северном Ашертоне французский не изучали, но Фрэнк выполнял все задания, и отрабатывал произношение, и поднимал руку, и спрашивал мистера МакКэррона про всех Людовиков и Карлов и про все ponts и gares[48]. Париж он представлял себе чем-то вроде улучшенного Чикаго. Он всем рассказывал, что во время Великой войны его отец долго пробыл в Париже, что, разумеется, было неправдой. Да, Фрэнку было что привнести в банду наряду с Лью, Бобом, Терри и Мортом – он лучше всех умел врать. Он не рассказывал сказки и не любил показуху, но два-три раза вызволил их из беды. Фрэнку нравилось считать себя мозгами компании.
В связи с этим он предоставил свои услуги Юлиусу, который готов был платить ему за написание листовок, адресованных молодежи. Это не отнимало много времени, а по ходу дела он научился печатать. Одна из листовок называлась «Кто наш настоящий враг?» – про Гитлера. Другая: «Что на самом деле происходит в Испании?» В листовке «Кто главный?» говорилось о мелкой буржуазии – свободна ли она или, сама того не зная, является рабом системы. Наслушавшись разглагольствований Юлиуса в квартире, Фрэнк мог без труда выдавать листовки самостоятельно. Когда Юлиус читал и поправлял их, Фрэнк его благодарил. Напечатанные листовки он считал своего рода публикацией, хотя его имя на них не значилось. Юлиус платил ему по пять долларов за листовку, включая набор.
Но истинной любовью Фрэнка была не банда, не школа, даже не девушки: он обожал метро. Впервые его повел туда Боб, поскольку Бобу для того, чтобы воровать, нужно было ездить на довольно большие расстояния, поэтому он свозил Фрэнка на юг, вниз по Чикаго-Луп, аж до университета, и на север к Эванстону и Лейк-Форест, и на запад к скотному двору. Невзирая на снег, метро работало довольно четко и давало Фрэнку ощущение головокружительной скорости и подвижности, особенно когда ему случалось разглядеть неподвижную, плоскую, заледеневшую белизну вдалеке. В эти минуты огромное, шумное, железное метро казалось облачно-легким, как будто он плыл в раскатах грома над застывшими равнинами. Побывав в метро, он захотел полетать на самолете, как это делал Юлиус, Элоиза и даже Боб (хотя только в Миннеаполис). В метро он был убежден, что никогда не вернется на ферму, никогда не увидит ферму, может, только увидит маму с папой, Джоуи, Лиллиан и Генри издалека, с воздуха или с другого конца улицы. Он представлял, как помашет им рукой, а они его не увидят, и он пойдет дальше и свернет за угол.
В Чикаго учебный год летом длился дольше, чем в Ашертоне, и когда Фрэнк закончил год, уже даже кукурузу посадили, поэтому мама разрешила ему остаться у Элоизы, если он найдет какую-нибудь работу. Поначалу ему это не удавалось, а потом кто-то из партийного штаба пристроил его на склад в «Маршалл Филдс»[49]. Но три недели спустя, незадолго до Четвертого июля, Элоиза получила из дома письмо, над которым всю ночь проплакала, а утром встала в шесть, когда Фрэнк проснулся, зашла к нему в комнату и села на кровать. Глаза у нее были красные.
– Фрэнк, – сказала она, – кое-что случилось.
Первым делом Фрэнк подумал, что мама родила очередного ребенка, но промолчал.
– Твой дядя Рольф… – сказала Элоиза. – Твой дядя Рольф умер. – Она бросила взгляд на дверь, где стоял Юлиус. Юлиус фыркнул. Элоиза продолжала: – Фрэнк, дядя Рольф покончил с собой, и нам нужно ехать домой на похороны. Выезжаем сегодня. Поезд уходит в десять двадцать.
Фрэнка это известие огорчило, но по сравнению с тем, что он вообразил, не вызвало особенных чувств, и вообще это было странно: наконец-то дядя Рольф хоть что-то сделал.
На ферме, куда подбросил его дедушка Уилмер, прежде чем отвезти Элоизу, Юлиуса и Розу к Фогелям, мама была страшно счастлива его видеть, как будто это он, а не Рольф, был в опасности, и Фрэнк ощутил укол страха: а вдруг ему не позволят вернуться в Чикаго? Но он сел с ней на диване, взял ее за руку и ничего не сказал на этот счет.
Мама все время глубоко вздыхала, прижимала руку ко рту и смотрела на него. Потом наконец сказала:
– Фрэнки, Элоиза объяснила тебе, что случилось с Рольфом?
Все окна были открыты, и дом был объят жаром и пылью. Позже, вспоминая тот день, он припоминал, как было чудовищно жарко, когда мама сказала:
– Видишь ли, Фрэнки, он повесился в амбаре. Он сделал это поздно ночью, когда все уже легли спать, чтобы его наверняка не нашли до утра. Твоему дедушке пришлось вынимать его из петли, когда он утром вышел доить коров. Он просто думал… Ну… просто думал, что Рольф встал так рано из-за жары. А коровы топтались возле дверей, и дедушку это насторожило… но он и представить не мог… – Она кашлянула и сделала странную вещь – на секунду положила голову Фрэнку на колени. Потом, выпрямившись, сказала: – Лиллиан и Генри знают только, что дядя Рольф умер. Джоуи ничего не спрашивал, но я уверена, он понимает, что случилось. А тебе, Фрэнки, я должна сказать, что любая жизнь… что это подтверждает, что любая жизнь лучше жизни на ферме. Я знаю, он поступил так, потому что не видел иного выхода. В этом году засуха еще хуже, чем когда-либо. Небо чернеет, носятся тучи, даже гремит гром, а упадет капля или две, и все. В Небраске такое было, и мы их жалели, но при этом
