как мешки с мукой.
– Девушки сейчас в зимнем саду, – сообщила фрау Кребс. Сзади на ее шее, там, где заканчивались волосы, темнело родимое пятно, чем-то напоминавшее каплю пролитого малинового варенья.
Клиника рассчитана на тридцать шесть коек, поясняла фрау Кребс, шагая впереди Эйнара. Наверху, по ее словам, располагались хирургическое, терапевтическое и гинекологическое отделения, во дворе напротив – она указала рукой – здание с табличкой над входом: «Диагностика».
– Отделение диагностики пристроили недавно, – с гордостью продолжала фрау Кребс. – Там у профессора Болька лаборатория.
Стены квадратного здания покрывала желтая штукатурка, глядя на которую, Эйнар вспомнил – и тут же устыдился этого – оспинку на подбородке Греты.
Первый прием профессора Болька продлился недолго.
– Я виделся с вашей женой, – начал профессор.
Эйнар, истекавший потом в костюме и накрахмаленной рубашке с тесным воротником-бабочкой, уселся на смотровой стол. Фрау Кребс, скрипя черными туфлями, вошла в кабинет и передала профессору медицинскую карту. Очки Болька в тонкой золотой оправе отражали верхний свет и мешали рассмотреть цвет глаз. Выяснилось, что он высок ростом, моложе, чем представлял Эйнар, и у него красиво очерченная линия подбородка. Эйнар понял, почему профессор понравился Грете: у него были такие быстрые руки и такой изящный кадык, что Эйнар оказался почти зачарован птичьим порханием этих рук, которые в конце концов опустились на край стола, где, аккуратно сложенные в трех деревянных ящичках, лежали документы, и движениями этого кадыка в такт словам, подобно неутомимому клюву дятла.
Профессор Больк попросил Эйнара раздеться и встать на весы, затем прижал к его груди холодный кружок стетоскопа.
– Насколько мне известно, вы художник, – произнес он и сразу добавил: – Вы страшно худы, господин Вегенер.
– У меня давно нет аппетита.
– Почему? – Профессор вынул из-за уха карандаш и сделал пометку в карте.
– Не знаю.
– Вы заставляете себя есть? Даже если не голодны?
– Иногда с этим бывают трудности, – сказал Эйнар. Он вспомнил тошноту, преследовавшую его весь прошлый год: он просыпался в залитой солнцем комнате с таким ощущением, будто доктор Хекслер делал ему рентген только вчера. Эйнару вспомнилось и ведро с погнутой ручкой, которое он теперь держал подле кровати и которое Грета опустошала по утрам, причем не позволяла себе ни упреков, ни проявлений жалости, а лишь ласково клала на лоб мужа длинную ладонь.
Стены в смотровой до половины были выложены зеленой плиткой, и в зеркале над рукомойником Эйнар увидел, что его лицо тоже приобрело зеленоватый оттенок. Внезапно ему в голову пришла мысль: должно быть, он самый больной человек в женской консультации Дрездена, поскольку здешние пациентки в основном не страдают от недугов, а скорее испытывают последствия одной-единственной ночи с симпатичным мужчиной, которого больше никогда не увидят.
– Расскажите о своих картинах, – сказал Больк.
– В последнее время я мало пишу.
– И в чем же причина?
– В Лили, – отважился Эйнар. Малышка Лили еще не упоминалась в разговоре, и он гадал, что именно профессору о ней известно, слыхал ли Больк о миловидной девушке с шеей-стебельком, той, что пытается выбраться из высохшей, больной оболочки Эйнара.
– Жена говорила вам о моих планах насчет вас?
Ни кафель на стенах, ни резкий верхний свет не отбрасывали на лицо профессора оливковую тень, его кожа имела свежий оттенок сдобного теста. Выходит, позеленел только Эйнар? Кончиками пальцев он дотронулся до скул: лицо вспотело.
– Она рассказывала, что я намерен предпринять?
Эйнар кивнул.
– Она сказала, что вы сделаете из меня Лили, раз и навсегда. – Но это были не все ее слова. Еще Грета сказала: «Это то, что нужно, Эйнар. Наш единственный шанс».
– Поужинаете сегодня со мной в «Бельведере»? – предложил профессор. – Знаете, где это? На другом берегу Эльбы, у Брюльской террасы.
– Да, знаю.
Профессор положил руку, ладонь которой оказалась на удивление влажной, на плечо Эйнара и промолвил:
– Эйнар, послушайте меня, пожалуйста. Я вас понимаю. Я понимаю, чего вы хотите.
Они встретились за ужином в «Бельведере». Зал ресторана был отделан в белом и золотом цветах; снаружи, со стороны колоннады, вечерний туман превращался в густую синеву, окутывающую Эльбу и далекие шпили Лошвица. У каждой стойки официанта стояла кадка с пальмой. Оркестр на эстраде играл увертюры Вагнера.
Официант во фраке принес шампанское в серебряном ведерке со льдом.
– Мы не празднуем, – уточнил профессор, когда официант вытащил из бутылки грибовидную корковую пробку. Над той частью зала, где они сидели, разнеслось отчетливое хлоп! – и дамы за соседними столиками повернули в их сторону шеи, спрятанные в зимний бархат.
– А возможно, стоило бы, – заметил Эйнар, и его голос слился с негромким звяканьем плоских ножей для рыбы, поданных официантом. Эйнар подумал о Лили, которую хотел отправить в ресторан вместо себя.
Вооружившись ножом, профессор Больк разделал форель на своей тарелке. Эйнар оглядел лезвие, подцепил тонкую рыбную кожицу и обнажил розовую мякоть.
– Признаться, когда я впервые встретил кого-то вроде вас, то слегка растерялся, – сказал Больк. – Поначалу я думал, что с этим ничего нельзя поделать.
Эйнар чуть не ахнул от
