лохматая голова.
В гостинице Фехху и Зармирка уже ушли спать, оставив на первом этаже сонного ночного портье. Он с трудом вспомнил наказ хозяев следить за возвращением некоего Бакоа и в итоге пришел к выводу, что Мокки не приходил. Я все равно проверила. Портье не обманул: когда я поскреблась в номер вора, с той стороны была лишь тишина, и отсутствие Мокки ощущалось очень ясно даже через запертую деревянную дверь. Гурх. Меня это волнует. Очень волнует.
Но как найти того, кто явно не хочет находиться? И надо ли?
Поколебавшись, я заказала ужин в номер («Будет через час, госпожа») и вернулась к себе. Я долго стояла под горячим, почти раскаленным душем, надеясь, что тугие струи воды помогут мне очистить мысли.
Все внутри было похоже на путаный клубок, за какую ниточку ни потяни, она застревает, а начинаешь дергать – больно. Хочется взять ножницы и раскромсать все это к пепловой матери, но зачем? Устроить еще больший хаос?
Тишина и смерть никогда не бывают ответом.
Схема на спине. Рёххи. Тилвас. Мокки. Зайверино. Враг. Я узнаю, кто он, – что дальше? Чего я хочу? Его голову на золотом блюде? Его спину уже под моим ножом? Удалить, стереть из бытия, уничтожить? Что дальше? Кто я? Если страх уйдет – чего я захочу?
Ничего. Мне кажется, я уже давно ничего не хочу.
Только сделать что-то с дырой внутри, обогреться, зажечь свет, посмотреть на вселенную, щурясь: так вот ты какая, стерва, – а дальше – понятия не имею.
Я уже не словесница, не актриса, я не вернусь в то амплуа, как бы ни сложились обстоятельства. Хэвергри Лайсо мертва уже пять лет, от нее остался лишь призрак, смутное отражение в старом зеркале. Давно пора попрощаться. Я даже близких видеть не хочу. Я могу дать им утешение – если оно им нужно – объясниться, появиться, но точно не возвращаться.
А воровкой я себя так и не признала. Зависла не тут и не там. Незакрытое дело, нитка, тянущаяся из прошлого сквозь все слои настоящего. Враг как фокус, как черная свечка, вытягивающая в себя весь смысл. И если она потухнет – ищи, Джерри, смысл заново.
Так мы привязываемся к своим мучителям, да?
И это я еще Мокки считаю психом.
Мокки. Тилвас. Тилвас. Мокки. Не бывает такого, чтобы кого-то, по кому сохнешь пять лет, ты за несколько недель променял на другого. Не бывает такого, что ты вообще нормально влюбляешься, если в груди – чернота. Ты не можешь дать то, чего у тебя нет.
Во мне нет любви. Откуда ей взяться? И в Тилвасе нет. В Мокки нет. Во всей Шэрхенмисте, кажется, есть только тёмное шевеление, танцы уставших, спотыкающихся на каёмке вечности, захлебывающихся глубиной и спокойствием прахова океана, что смывает поколение за поколением и не приводит ни к чему, кроме повторяющегося ритма бесчеловечной вечности.
Как и зачем создавать свет, если сам ты – слеп? Он получится извращенным.
Только и остается, как рёххам, думать: чудесное тело, такое интересное, такое материальное, развлекусь-ка с ним, пока можно, раз уж дают.
…Как бы ни были воспалены, судорожно заняты мои мысли, чуткие воровские уши услышали стук в дверь номера. Я выключила душ, в густом молочном пару с трудом нашла полотенце и, пытаясь отмахнуться от дурных мыслей и тихой истерики, пошла в комнату.
Наверное, принесли ужин.
Но когда я открыла дверь, за ней стоял Мокки Бакоа. Темнее смерти, с лихорадочным румянцем на острых скулах, с волосами, всклокоченными еще сильнее, чем обычно. Глаза Рыбьей Косточки горели, как черный некромантский огонь, были воспаленно-сухими, яростными. От Мокки пряно пахло кожей, солью и чем-то неуловимо-густым, вмиг разлившимся по комнате терпкой аурой. Его трясло.
– Пей, – сквозь стиснутые зубы приказал Бакоа, хватая меня за шею и поднося к моим губам какую-то склянку. – Пей тоже, Джеремия.
Его голос доносился будто из подземного мира. Глаза то ли проклинали, то ли молили о чем-то – я не могла оторвать от них взгляда, мне казалось, мир рухнет, если я сейчас моргну. Все будет потеряно. Я приоткрыла рот, и Мокки влил в него вязкое зелье.
Когда пузырек опустел, вор отшвырнул его – тот разбился о стену с жалобным всхлипом. Мокки ногой толкнул дверь, захлопывая ее, двумя руками обхватил мое лицо и глядя с ненавистью, полным отчаяния поцелуем впился в мои губы.
28
Мокки, Тилвас,
Тилвас, Мокки
Invideo actibus vestris!
Raendom.
«Экая безнравственность, аж завидно!»
Рэндом.
Я замерла, не веря, что это действительно происходит.
Точнее, попыталась замереть: то, с какой силой прижался ко мне вор, заставило меня отступить на несколько шагов назад.
Подожди!
Подожди.
Дай осознать…
Осознать не получалось: в голове будто взрывались огромные фейерверки, оставляя лишь бездумное чувствование, сырое проживание момента.
Мы с Мокки с грохотом врезались в шкаф. Что-то треснуло у меня за спиной, под ногами хрустнули осколки. Я задохнулась от неожиданности и наконец подалась Бакоа навстречу.
Клубок нервов.
Комок оголенных эмоций.
Здравствуй.
Бакоа целовался неистово и жадно. Я ошалело погладила его шею там, где были такие глубокие впадины над острыми ключицами. Другую руку я попыталась запустить ему в волосы, но Мокки не дал – непререкаемо перехватил мои пальцы, сплел со своими и с силой прижал к дверце шкафа у меня над головой.
– Джерри, – с непонятной интонацией сказал он и вновь стал меня целовать.
От Мокки исходил жар, настоящее пламя – беспощадное, все сжирающее. Когда его рука спустилась от моей скулы вниз – очертила линию подбородка, дальше на шею, плечи, на твердый краешек махрового полотенца – я открыла глаза.
Я хочу это видеть.
Оказалось, Бакоа все это время смотрел на меня в упор, не моргая. Его глаза светились отчаянной решимостью и одновременно уязвимостью – он никогда ещё не выглядел таким открытым. Я впервые рассмотрела, какие у Мокки густые ресницы. Какие светло-зеленые прожилки пляшут на темной радужной оболочке.
Настоящее море в глазах.
Ночное и рассветное. Черно-зеленый океан.
Мокки, кажется, тоже увидел меня как-то по-новому. Мы замерли, разглядывая друг друга в сгустившейся ночной темноте. Я чувствовала, как горят у меня губы, как стесаны костяшки пальцев, прижатые к шкафу твердой рукой Бакоа. Как внутри одна за одной падают, рассыпаются башни из надежды, сомнений, мыслей, остается только всепоглощающее желание.
Тусклая,
