середине, и, когда мушки в глазах исчезли, он увидел склонившееся к нему лицо аббата Франциска. Морщины сходились к уголкам глаз и губ, старый аббат улыбался.
– Ты чист, сын мой. Сети дьявола разорваны полностью.
Йозеф судорожно вздохнул. Он так мечтал об этом миге, но ничего не чувствовал. Только легкость в теле: дунь – и унесет, но это от истощения. Что до самочувствия, то было ему нехорошо. Голова кружилась, противно ныла печень. От воспоминаний о недавней боли сводило живот.
– Я так рад за тебя, сын мой! Мы все рады.
Йозеф пошевелился. Монахи торопливо отстегнули конечности от стола, помогли сесть – постепенно, чтобы не потерял сознание, – подали простыню.
– В другом случае я предложил бы тебе пожить в монастыре еще некоторое время, – в голосе настоятеля звучало участие. – Набраться сил, укрепить дух. Но дух твой и так крепок, иначе ты не дожил бы до этого дня. А сил тебе лучше набираться в больнице. Монахи не обучены врачевать сугубо телесные немощи. Ты же не наказанный грешник, чтобы лежать в келье и молиться об исцелении. Тебе нужны умелые доктора.
– Я буду жить? – спросил он, не зная, верить ли.
– Вот у них и узнаешь, сын мой. Да поможет тебе Господь.
Остаток дня он отдыхал. Братья приходили прощаться. Говорили теплые слова, как умели – не всем был свойствен дар красноречия, не по этому признаку сюда попадали. Йозеф без труда догадался, кто из них искусно сплетал слова, наставляя кающегося грешника Энди Эверитта. Эверитт тоже пришел. Он до боли завидовал Гржельчику, хотя чему там завидовать – кожа да кости, где только душа держится. Но Гржельчик был герой, его здесь все уважали, к нему относились по-доброму и предупредительно, а теперь он покидал монастырь, где Эверитту, быть может, каяться до конца жизни. Энди просил прощения. Йозеф вспомнил, как чуть не задушил его в первый день. Простил, конечно: дело прошлое, надо жить дальше.
А утром, со звоном колокола, монахи посадили его на ламу, примотали хорошенько, чтоб не сполз, не надеясь на то, что всадник самостоятельно сможет удержаться в седле. Перекрестились, благословились, и караван тронулся в путь.
К вечеру телефон поймал сеть. Непослушными пальцами Йозеф набрал Хеленкин номер.
Хайнрих выскочил следом за Салимой в прихожую, как пробка из бутылки.
– Я с тобой!
– Ну, прекрати, – она увещевающе потрепала его по плечу. – Останься с родителями. Они странные, но любят тебя.
– А ты? – в глазах плеснуло отчаяние, когда он подал ей шубу. – Ты меня еще любишь, после всего этого?
– Люблю, – заверила она шепотом в самое ухо, воротник ее шубы щекотал ему шею. – Люблю лишь сильнее, потому что представляю, каково тебе пришлось в детстве, – она все-таки не удержалась от смешка.
– Тогда забери меня отсюда! Куда угодно – в клетку с дикими зверями, с десятком твоих любовников и парой сотен врагов… Только не оставляй меня здесь одного, они мне весь мозг сожрут!
Она снова рассмеялась. Они вышли рука об руку во двор, освещенный луной, светом из окон и разноцветными гирляндами. Он натягивал куртку на ходу.
– Дядя Хайни!
Наперерез им мчался малец из соседнего дома. Без шапки, в распахнутом пальтишке, только глаза сверкают. Телохранители дернулись было, но, разглядев малыша, похмыкали и успокоились.
– Дядя Хайни! – затормозив в снегу, он восторженно уставился на Салиму. – Она правда принцесса?
Зависть и восхищение в глазах ребенка расслабили тугой узел обиды, скрутивший внутренности. Пусть мама ворчит, сколько угодно. Ну нет у него своих детей, и не нужны они. Достаточно будет и того, если из этого шкета вырастет еще один настоящий мужик.
– Правда, – ответил он честно и гордо. И подмигнул пацаненку: – Если искренне мечтаешь о чем-то и не предаешь свою мечту, она непременно сбудется.
Замок щелкнул, закрываясь за последним телохранителем. Шварцы молча ждали, сделав перерыв в еде.
– Хайни! – позвала Линда и состроила мужу жалобную гримасу: – Пауль, где он?
Старик проковылял в прихожую, вернулся обратно, сел за стол, уронил тяжело:
– Он ушел.
И впервые за всю долгую совместную жизнь посетовал:
– Линда, ну как можно быть такой дурой?
По рельефной щеке старушки поползла слеза. Сердце предательски заныло, и ей как-то вдруг стало предельно ясно: сына она больше не увидит.
Хелена собиралась праздновать всю ночь, настругала салатов на целую бригаду грузчиков – женщине и девчонке еще неделю доедать. А после полуночи ее сморило прямо в кресле. Виктория Павловна расстегнула ей поясок на платье и прикрыла мягким пледом.
Утро было солнечным. Лучик защекотал нос, Хелена чихнула и проснулась. Сползла с кресла, завернувшись в плед, осмотрелась. На журнальном столике лежала коробочка, обернутая в упаковочную бумагу и перевязанная ленточкой. Подарок! Девочка быстро развернула блестящую бумагу и открыла коробочку, надеясь, что там не кристалл памяти с какой-нибудь обучающей программой – педагогические наклонности Виктории Павловны порой давали себя знать. Внутри были сережки с тоненькими подвесками разной формы. Хелена восторженно пискнула и подумала, что обожает Викторию Павловну. И тут же устыдилась своего подарка. Она сделала Виктории Павловне подушечку для иголок в виде сердечка. Но из-за того, что толком она ничего не умела, сердечко получилось кривым, а в промежутках между стежками из него торчала вата.
Хелена нацепила сережки, подошла к зеркалу и принялась вертеться так и этак. Потом сменила подвески, снова завертелась. И тут позвонил телефон.
Она схватила мобильник быстро, чтобы трели не разбудили Викторию Павловну.
– Да-а?
И тут же оглушительно завизжала, забыв о благих намерениях:
– Папа! Па-по-чка! Ты где? Приезжай скорее!
– Хелена, я еду в больницу, – а голос был веселым, словно не в больницу он едет, а в голотеатр. – Вряд ли мы сможем скоро увидеться. Но теперь я буду звонить.
– Папа, я соскучилась! Я хочу к тебе.
– Детка, пока рано. Я очень нехорошо себя чувствую, – почему же голос такой веселый? – Неужели тебе плохо с Викторией Павловной?
– Нет, она клёвая! – горячо возразила Хеленка. – Пап, а может, ты на ней женишься?
Папа обескураженно икнул.
– Э-э, Хеленочка, давай отложим этот вопрос.
– Ой, пап, – вспомнила он, – с праздником тебя! Христос воскрес!
Папа крякнул.
– Дочка, сегодня не Пасха, а Рождество. Чему тебя только эти монахини учат?
– Они классные, – вступилась Хелена за сестру Грету и сестру Юлию. – Это я тупая, – признала она с огорчением.
– Ты не тупая, – возразил отец. Помолчал, пытаясь не соврать. – Ты… альтернативно одаренная.
– Папа, я тебя ужасно люблю!
– И я люблю тебя, детка. Жди звонков.
Телефон отключился, а она закружилась по комнате с ним в обнимку. Внутри все пело. Папа позвонил! И обещал звонить еще! Все-таки на Рождество бывают чудеса.
Иоанн Фердинанд вбил себе в голову, что ему необходимо сходить на Рождество в церковь.
– С потолка упал? – забеспокоился Аддарекх. – Тебя там побьют!
– Это тебя там побьют, – возразил мересанец. – А я – христианин, и ходить в церковь не только мое право, но и обязанность.
В
