об искусстве. Но, как ребенок хочет подарить самую дорогую игрушку самому любимому существу, так и я всегда хотел подарить свое творчество самым дорогим — моим зрителям. Почему я всю жизнь люблю искусство? Может быть, потому, что оно открывает все тайные уголки моей души, несет мне свет и муки одновременно. Я искал новые формы. Но для кого я все это делал? Для вас, конечно! Если бы я не знал, что тысячи глаз, затаившись в темноте, ждут моих откровений, я бы не смог… Да, скажу еще жестче, я бы не протянул… Без вашей любви меня бы давно уже не было. Надеюсь, наша любовь взаимна. Не слышу?»
Разомлевшая от комплиментов аудитория забыла вовремя захлопать, но тут же исправила ошибку и разразилась овациями.
В этот момент засветился экран и побежали кадры: распускающаяся роза с каплей росы на лепестках. По замыслу автора, это был символ любви.
«Этот фильм, — снова заговорил юбиляр, — завершающая серия которого будет сегодня показана, — мой десятилетний итог, моя личная эпопея». Он поднял лицо, так что всем стали видны его глаза.
«И скажите мне, посмотрев его целиком, — если мое кино не народное, то какое тогда народное?
Площадь мгновенно поддержала его аплодисментами.
Я толкнула в бок Телеповара: «Сейчас должно начаться… я чувствую». «Посмотрим», — отозвался он и схватил меня за руку. Мы стояли все вместе — я, Мандарина, Винни, одним словом, все, кто должен был быть в первых рядах, возле сцены.
«Этот фильм — этапы моего пути, моего становления, — продолжал Массмедийкин, — я открыл вам всю подноготную, все свои увлечения, ошибки… Это отражается в названиях серий: «Первая любовь», «Вторая первая любовь», «Третья первая любовь», и так до двадцатой и завершающей».
Искренность юбиляра привела зрителей в восторг, они начали скандировать: «Ты наш, ты наш!»
«Прошу тишины, я волнуюсь, — сказал он, и все на площади замолчали. — Так вот, я не скрывал от вас ничего, даже свои кризисы. Их было много, так и озаглавлены следующие серии: «Кризис среднего возраста — один», «Кризис среднего возраста — два», и так до ста. А теперь предлагаю посмотреть документальный фильм о том, как снимался «Цветущий», прошу внимание на экран!» Он вернулся к столу.
Где-то тихо зазвучал лирический перебор синтезатора.
Роза, застывшая стоп-кадром на экране, вдруг снова ожила и стала терять очертания, превращаясь в струйки крови. Они текли по каким-то загадочным лабиринтам, свиваясь, закручиваясь и снова образуя живой цветок. Это напоминало психоделические картины, они гипнотизировали, и музыка усиливала колдовской эффект.
На площади послышались одобрительные возгласы.
Но вот кровь на экране стала приобретать продолговатую форму пятна, в котором угадывалось человеческое лицо. Пятно становилось все ярче и когда проявилось окончательно, превратилось в мужское лицо. Это лицо было искажено мучениями, рот искривлялся, слышны были стоны. Потом оно вдруг застыло. Послышался стук, и женский голос спросил: «Ты можешь побыстрее… Я еле терплю… Мне тоже надо!» Мужчина ничего не ответил, он переживал катарсис. Трагическая маска сменилась вдохновенной, счастливой. Теперь в этом лице проступили знакомые черты, его можно было узнать, — это было лицо самого юбиляра. Он смотрел с гигантского экрана, как божество, познавшее просветление.
«Сырихи», стоявшие неподалеку от меня, заржали.
Музыкальные аккорды смешались с криками «Браво!»
Посмотрев первые пять минут видеоряда, я потянулась к телеповару и зашептала: «Кто так монтировал? Здесь все перепутано!» «Смонтировали то, что осталось», — отвечал он. «А что осталось?» — еле сдерживая панику, спросила я. Он пожал плечами: «Не знаю, сейчас увидим…» Мы снова обратили взгляды к экрану, с которого на нас смотрело гигантских размеров лицо Массмедийкина.
Картинка сменилась, и теперь на экране появились две симметричные формы… Они покачивались на прозрачной зеленоватой воде. Но вот вода стала пениться, и они исчезли в бурлящем потоке. На экране появился крупный план лица Массмедийкина. Он снова был напряжен. Послышался стук, раздался тревожный женский голос: «Открой. Мне плохо! Что ты там делаешь? Ты уже целый час сидишь, закрывшись! У тебя понос? Сейчас здесь лопну и умру. Вам всем назло… А завтра съемка…»
Какой-то зритель спросил приятеля: «Ты понял, что это было?» «Авангард», отозвался тот. К ним подключилась женщина: «Это дерьмо в толчке, меньше у компьютера надо сидеть, молодежь!» Ее стали одергивать со всех сторон: «Прекратите кощунствовать!» «Ни хрена не понимают в искусстве, а берутся судить!» «Это откровение!»
Конферансье постучали по микрофону и откомментировали: «Как ты думаешь, это рабочий момент «Кризиса среднего возраста-2»? «Да, поиск новых форм, стилистика «Догмы»…
Я увидела, как Массмедийкин поднялся со своего места, метнулся к конферансье, на полпути остановился, стал что-то кричать. Но его никто не слышал — музыка перекрыла его голос. Он побежал за сцену.
На улице стемнело, пошел мелкий дождь, но толпа на площади не расходилась. Документальные кадры провоцировали, пробуждали какие-то скрытые инстинкты, и зрителям это нравилось. Музыка зазвучала громче.
На экране возникло женское лицо.
Оно все было заклеено пластырем, оставались только прорези для глаз, рта и носа. Женщина с трудом зашевелила губами и еле слышно произнесла: «Меня опять порезали в последней сцене. Меня все режут и режут… Камера напоминает член, член общества! Смешно как я сказала? Зациклилась! Давно уже вишу…»
Раздались аплодисменты.
Камера начала отъезжать, открывая пространство огромной комнаты или фотостудии. Теперь стало видно, что женщина висела на высоте двух или трех метров от пола, наверное, на невидимой лонже, но создавалось ощущение, что она застыла в воздухе. Ее руки были распахнуты, как крылья, и приглядевшись, можно было увидеть, что от запястий тянулись тонкие веревки к крючкам на стене. Ноги ее были сведены вместе и перебинтованы, но опирались на высокую подставку. Она напоминала птицу и в то же время калеку —
