и им фатально происходит борьба. Земство, как представитель народовластия, естественно старается свою компетенцию расширить и к верху, и к низу и добивается «конституции». А самодержавие, поскольку в этом оно уступать не желает, с таким стремлением
борется. Надо быть в политике последовательным и честным. Если самодержавие хочет конституции, пусть оно
к ней ведет через земство и помогает земству расширяться и укрепляться в стране; если же оно конституции не желает, пусть не провоцирует страну земством. Как очень цельный и логический ум, Витте до болезненности был чувствителен к непоследовательности; она так глубоко его задевала, что казалась неискренностью. В самые трагические минуты нашей истории (знаменитый доклад 17 октября 1905 года) он настаивал именно
на ней для государственной власти[469]. Только это он говорил и в записке о земстве. «Будьте честными, — в общих чертах писал он, — хотите конституции — покровительствуйте земству; хотите сохранить самодержавие — не лукавьте и не вводите земства только затем, чтобы на него же обрушиться. Земство вовсе
не необходимо для удовлетворения местных нужд; местное управление
можно поставить совершенно иначе и нисколько не хуже. И единение власти и общества
можно удовлетворить по-другому. Источник популярности земства в России в том, что оно осуществляет начало народоправства, является зародышем, из которого вырастет конституция. Если власть
этого хочет — пусть выращивает этот зародыш. У нас поступают не так: построив земство на этом начале, государство с его развитием борется. Отсюда вечный антагонизм администрации и земства; вместо сотрудничества — подвох их друг под друга, развращающий и власть, и общество, нездоровая атмосфера, при которой общественная деятельность уважается, только если она направлена против правительства, а в заслугу местной администрации вменяется наибольшая придирчивость к тому же самому земству»[470].
Едва ли теперь это нужно оспаривать. Либеральное общество действительно ценило земство не столько за результаты его работ на благо местного населения, сколько за практическую конституционную школу. Только тогда раскрывать этого секрета было нельзя; свои конституционные надежды общество принуждено было замалчивать и проповедовать совместимость земства с самодержавием. Витте поступил против традиции, грубо разрушив эту иллюзию. Он сделал то, что у нас очень поспешно называлось «доносом», сыграв на руку противникам Великих реформ. Это было так непохоже на Витте, что если одни в этой записке увидели подвох под Горемыкина, то другие, как Шипов, предпочли усмотреть подвох под самодержавие.
Либеральная общественность иначе смотреть не умела. У нее были кумиры, которым она ни при каких условиях не изменяла; они были для нее дорогими символами, были легальными воплощениями «народоправства». К таким кумирам принадлежали суд присяжных и земство; мы не могли представить себе либерального деятеля, который решился бы отрицать суд присяжных или осуждать принцип земской реформы. И так как русское общество не могло считать Витте простым обскурантом, оно естественно обвинило его в двоедушии.
А между тем в этом вопросе было не двоедушие, а только разномыслие Витте с либеральной общественностью. Для общественности будущность России была связана с земством, а не с самодержавием. Общественность старалась развивать и расширять земскую деятельность, считая полезным, что эта работа подрывает самодержавие. Поставленную альтернативу она решила в пользу земства. Витте, в отличие от нее, был предан самодержавию и считал вредным все, что его дискредитировало и ослабляло. В этом пристрастии либерального и свободолюбивого Витте к самодержавию состоит интересная и даже загадочная черта его политической физиономии. И едва ли можно объяснить ее каким-либо одним доводом.
На первом плане в этом сказалось основное свойство виттевского склада ума — его практицизм, свобода от предвзятых теорий; на все он смотрел глазами «реализатора». Если бы не опасение слишком упрощенных объяснений, я бы сказал, что в этом сказывалась его профессия — железнодорожника. В своей работе он привык принимать обстановку так, как она сложилась вне его воли. Дорогу можно построить и через болото, и через скалы; нужно только знать, скала ли перед нами или болото, и не пытаться их переделывать. Пока существует самодержавие, нерасчетливо с ним бороться, тратить силы и время на эту борьбу. Преимущество самодержавия в том, что оно уже реальность; надо к нему приспособиться и все его хорошие стороны использовать. Витте был исключительным мастером применяться к «обстановке», находить при всяких условиях лучшие пути для осуществления цели. Нехитро было понимать, что для успеха внешней торговли России надо ввести золотую валюту. Бунге понимал это не хуже, чем Витте. Но надо было уметь это практически сделать, преодолеть сопротивление среды[471]. Виртуозность Витте была именно в этом. Передовые идеи Витте не отталкивали, но он оценивал их в форме конкретных мер, спрашивая: как легче их провести и что из них выйдет на практике? Целая пропасть лежала в этом отношении между ним и нашей общественностью, которая привыкла «излагать» теории и в них свято верить. Витте судил о годности принципов по их результатам, а не расценивал жизнь по ее соответствию принципам. Декларации, которыми наша общественность разрешала все затруднения, в которых она видела «смелость» и «глубину», вызывали в нем ту досаду, с которой практический работник слушает критику и советы безответственных наблюдателей. Этот склад ума Витте поразил меня при нашем первом знакомстве, во время 2-й Государственной думы[472], в доме графа Гудовича. Мы перебрали тогда с ним много вопросов, о смертной казни, о крестьянских законах, о положении национальностей и т. д. Витте почти ни в чем с К[онституционно]-д[емократической] партией не соглашался, но его критика была непохожа на то, с чем в этих вопросах нам до тех пор приходилось бороться и справа, и слева. Вспоминая это, я невольно думаю, что Витте и либеральная общественность могли бы очень хорошо дополнить друг друга.
Но предпочтительное отношение Витте к самодержавию нельзя объяснять только тем, что в России самодержавие было положительным фактом, а конституция — теоретическим идеалом. Витте, — и этим он отличался от либерализма, — всерьез предпочитал самодержавие конституционному строю. В своей записке он сочувственно цитирует слова Победоносцева, что «конституция есть великая ложь нашего времени»[473]. В преданности самодержавию он был не одинок; многочисленные группы наших общественных верхов тоже держались за самодержавие как за свое достояние. Но отношение Витте к самодержавию было иным, чем у этих людей, как и сам он был другим человеком. Витте был человеком новой России, хотя во многом на нее не похожим. В то время как большинство сторонников самодержавия видело в нем главную защиту существовавшего строя и держалось за самодержавие как за оплот против реформ, Витте в самодержавии видел лучшее
