упразднили монархию. В своем отношении к монарху Витте был не таков. Не монархия вообще, а именно русское «самодержавие» было для него историческим знаменем, обаяние которого он в себе ощущал; но у Витте это традиционное чувство старого поколения обострилось еще и другим. Витте столкнулся с самодержавием в такой исключительной обстановке, при которой некоторые впечатления не забываются, а продолжают владеть человеком вопреки доводам разума.
Витте не готовил себя к государственной службе. Он был начальником частной железной дороги и на «чиновников» смотрел критическими глазами дельца. Направлению тогдашней политики он не сочувствовал; курс Александра III уже сложился. Александр III стал представителем реакции против дорогих Витте шестидесятых годов, подчинился идеям Каткова и Победоносцева[479]. Направление нового самодержца сказалось и в государственной практике; уже были введены новый Университетский устав, Положение о земских начальниках и т. д. Государственная власть раздавила и революцию, и либерализм, а широкое общественное мнение, как это бывает, отвернулось от побежденных. Витте был бы удивлен, если бы в это время ему предсказали роль, которую он будет играть при этом государе. Началась эта роль характерно. Витте, как начальник дороги, отказался вести царский поезд с той быстротой, которой требовало Министерство путей сообщения. Он находил такую скорость опасной; Александр III услышал его спор с министром Посьетом и вмешался. «Почему только на вашей жидовской дороге это опасно? Мы везде ездили так», — и отошел, ответа не слушая. Витте продолжал препираться с министром и сказал фразу, которую услыхал император: «Я не согласен сломать голову своему государю». Ответ не понравился; Александр III показал неудовольствие, отказавшись проститься с Витте при переходе поезда на другую дорогу.
Для служебной карьеры это было плохое начало; но через два месяца произошла Боркская катастрофа[480]. Государь вспомнил об упрямом железнодорожнике и лично потребовал его участия в следственной комиссии о катастрофе. А потом так же лично поручил привлечь его к государственной службе на посту директора Департамента железнодорожных дел при Министерстве финансов[481]. Витте не хотел отказываться от частной службы, которая шла успешно и превосходно оплачивалась. Государь предложил удвоить оклад директорского содержания из своих личных средств. Витте пришлось подчиниться. Он приехал в Петербург. У него был чин отставного титулярного советника, без единого ордена. Ему дали действительного статского [советника] вне всякой очереди[482]. Так начинал он службу вопреки протоколу, по личному выбору и желанию государя.
Этим дело не кончилось. Карьера Витте превзошла ожидания. Назначенный директором департамента, через год он становится министром путей сообщения, еще через год — министром финансов[483]. Все это опять не по протекции, не по поддержке чиновничьего мира, а по личному желанию государя. И, чтобы сделать эту карьеру, Витте не приходилось служить той реакции, которая тогда в официальном мире господствовала. Он мог не лукавить и не угодничать; он служил России по-своему.
Такие впечатления безнаказанно не проходят. Витте оказался детищем самодержавия. Оно его отметило, вознесло и дало ему возможность работать на пользу России. Мудрено ли, что он привязался к порядку, который его создал? Трезвый ум Витте старался дать этому пристрастию логическое оправдание. Он не мог приписывать своей чудесной карьеры исключительной проницательности, государственным дарованиям оценившего его самодержца. Витте себе иллюзий не делал. При всем преклонении перед Александром III он его не идеализировал; он считал его по уму и образованию человеком не выше среднего уровня, много ниже Николая II. Александр III только одним обладал в изобилии — правдивостью, честностью, высоким пониманием своего царского долга, и вот этих свойств на посту самодержца оказалось достаточно. По теории самодержавия эти свойства должны быть присущи всякому самодержцу в силу его положения, независимо от его личных качеств. Витте на опыте убедился, что самодержец благодаря своей высоте в государстве мог действительно видеть вопросы так ясно и судить о них так беспристрастно, как не могли бы обыкновенные люди. Теоретические рассуждения о преимуществах самодержавия Витте проверил на практике и в лице Александра III встретился с их живой иллюстрацией. И этот пример Александра III надолго, если не навсегда, загипнотизировал трезвого Витте. Когда ему указывали на возможность пристрастия, предвзятости, упрямства монарха, он из своей работы с Александром III черпал убедительные для себя возражения. Разве Александр III, начав с подчинения Победоносцеву и Каткову, не стал поддерживать ту политику Витте, которая сама по себе разрушала реакционные начинания восьмидесятых годов? Витте был убежден, что уже через несколько лет Александр III разобрался бы в бесплодности советов Победоносцева, усвоил бы необходимость нового курса и что, если бы он жил дольше, Россия увидала бы новое либеральное царствование и новую либеральную политику. В своих воспоминаниях об Александре III Витте был неистощим в примерах того, как можно было убеждать и разубеждать Александра III. Он спросил однажды Витте: правда ли, что он юдофил? Вопрос опасный, ибо юдофобство было одной из врожденных черт Александра. Витте не стал запираться. «Не знаю, — ответил он, — можно ли меня назвать юдофилом. Но я так смотрю на еврейский вопрос. У вас есть два пути: прикажите мне уничтожить всех евреев в России, потопить их в Черном море. Я это исполню, и ручаюсь, что мне это удастся. Европа пошумит и примирится. Но если вы почему-либо предпочитаете, чтобы они в России продолжали жить, нет другого пути, как дать им жить на тех же правах, как у остальных ваших подданных». Александр III такого ответа не ожидал и задумался: «Вы, может быть, правы»[484]. Витте говорил, что, когда в Александре III зародится сомнение, он не успокоится, пока не найдет решения, которое ему покажется правильным. И тогда осуществит его без колебания. И Витте был убежден, что Александр III решил бы еврейский вопрос, если бы ему было отпущено достаточно жизни.
Недостаточность таких аргументов для строгого, логического ума Витте была так очевидна, что их убедительности для него я не могу объяснить иначе как наличностью в его отношении к самодержавию иррационального элемента. Этот элемент оказался сильнее рассудка. Я сошлюсь на него самого; он это и сам сознавал. Раз в Виши, уже в эпоху Столыпина, мы с Витте спорили о самодержавии. В это время была конституция, с которой он связал свое имя[485]. Поведение самодержца относительно Витте, когда именем самодержца, его личным приказом было покрыто покушение Казанцева на жизнь Витте и поощрялась злостная клевета, будто это покушение бутафория, которую он сам подстроил себе, должно было оставить в Витте горький осадок[486]. И все же со страстью он самодержавие защищал и не как экстраординарную необходимость, а как нормальный порядок. Истощив возражения, он воскликнул: «Знаете,
