орудие для беспрепятственного и полного проведения именно
этих реформ.
Это могло тогда удивлять и даже казаться неискренним. Но когда в наше время самые демократические конституции бессилие свое показали и когда появились современные диктатуры, только чтобы сделать широкие реформы возможными, такое мировоззрение воспринимается проще.
Да и по личным свойствам своим Витте принадлежал к типу людей, которым не нужно парламентов, чтобы проявлять свою силу. Есть люди, которых вдохновляют публичные споры и которые правду ищут в постановлениях большинства. Таким людям для них самих нужна арена для споров, а для формулирования своего убеждения нужны постановления коллективов; на вопрос, что нужно России, они допытываются ответа в изъявлениях ее воли. В таком преклонении перед народоправством есть свои удобные стороны. С ними жить очень просто. С. А. Муромцев когда-то формулировал мне принципы демократического мировоззрения: защищать свое мнение с яростью, пока не состоялось решение, а потом повиноваться беспрекословно. По таким принципам вырабатывается демократическая дисциплина, при которой индивидуальные убеждения обезличиваются в анонимных коллективах. В условиях подобной политической жизни создаются соответственные типы общественных деятелей, которых более интересует процедура, чем результаты работы. В публичной защите своих взглядов они видят raison d’être своей жизни, сущность своей деятельности и источник популярности в обществе. В государственной жизни начинают тогда торжествовать «ораторы» и «публицисты», которые охотно требуют того, что заведомо для них невозможно, и создают иллюзию, в которую начинают верить и сами, будто только реакция помешала им дать стране нужное благо. Личной ответственности на них не лежит никакой.
Витте был из другого материала и теста. Он был сильной индивидуальностью, убеждения которой складываются в ее голове, а не по постановлениям большинства. Он сам знал, что нужно России, и верил себе. Его не увлекал политический спорт, который развивается при конституционном порядке; не интересовало впечатление, которое он производит на публику, ни газетные отзывы, в которых современные политические деятели ищут оценки себе. Занимал его один результат, возможность хотя бы за кулисами, без газетного шума, провести в жизнь то, что он считал полезным России. Он любил достигать, а не парадировать перед публикой. И он предпочитал порядок, при котором конкретных результатов, казалось, всего легче достигнуть, хотя бы с наименьшим личным успехом. Таким порядком он считал самодержавие по тем основаниям, которые излагаются в элементарных учебниках права. «Самодержец выше партий и классов; у него нет соблазна противополагать себя государству; его личное благо и счастье есть всегда благо и счастье страны. Если самодержец ошибается, у него нет побуждения на ошибке настаивать. Ответственность, которую он ни на кого не может сложить, побудит его не закрывать глаза на указания опыта и не затыкать ушей к представлениям умных советчиков». Так думал Витте. Конечно, убеждать и иногда переубеждать самодержавного государя — задача нелегкая, но она не труднее, чем убеждать «общество». При конституциях, где общество управляет, политическим деятелям, которые хотят проводить свои взгляды, а не послушно подчиняться массе, приходится проделывать это же со своим властителем-обществом; создавать в нем нужные настроения, проводить кампании прессы, зависеть от выборов и для этого находить подходящие для уровня и развития страны аргументы. Это нелегкое дело. И ему угрожает опасность: вместо того чтобы учить и воспитывать общество, являются люди, которые ему льстят и этой лестью преуспевают. В свободных режимах угодничество еще опаснее, чем в абсолютных монархиях. Общественное мнение часто во власти невежества, страстей, выгод и интересов; его воспитание идет труднее и медленнее; его ошибки должны быть очень видны, чтобы оно их сознало. Витте любил указывать на реформы, которые могло сделать только самодержавие. В своих мемуарах он не без удовольствия передает, будто присланный Феликсом Фором француз Монтебелло, дальний родственник послу[474], изучив постановку винной монополии[475], которой Витте очень гордился, нашел, что эта реформа, несмотря на всю свою очевидную пользу, не могла бы быть во Франции сделана: власть кабатчиков над общественным мнением там слишком сильна[476].
Но предпочтение самодержавия конституции не мешало ему понимать, что самодержавие все же не вечно, что конституционный строй его непременно когда-нибудь сменит, как это он сказал Шипову в противовес славянофильским взглядам последнего. Конституционный строй придет и в России, как повсюду, но не потому, что он лучше. Нельзя говорить про строй, что он лучше сам по себе. Он только лучше подходит к состоянию и настроению общества. По мере того как общество богатеет, привыкает к самостоятельной деятельности, привычка к повиновению в нем исчезает. Оно начинает не только желать власти, но приобретает и способность к ней; конституции требует тогда весь уклад привыкшего к свободе и общественной дисциплине народа. К этому постепенно пришли все государства, когда-нибудь придет и Россия. Это естественный процесс жизни. Его нельзя остановить, но бессмысленно его стараться ускорить; все придет в свое время. Витте не мог понять, зачем русское общество сейчас вступает в трудную борьбу с самодержавием, почему оно стремится ускорить естественный процесс его отмирания вместо того, чтобы использовать самодержавие для осуществления предпосылок, без которых конституция России пользы не принесет. Россия к конституционному строю пока не готова, здоровым инстинктом сама это чувствует и конституции не добивается. Желает конституции не народ, а только малочисленный класс, который, быть может, один ее понимает, т. е. интеллигенция. А это совсем не Россия. К интеллигенции Витте относился с уважением; ценил не только ее знания, но и стремление бескорыстно работать на пользу страны. Но он считал, что власть должна интеллигенцией только пользоваться как спецами, по современному выражению. Никто более Витте не пристраивал культурных, хотя бы политически неблагонадежных людей к государственному делу. Ученые, которым не давало ходу Министерство народного просвещения, находили приют в его министерстве. Витте ценил гласность, критику, прессу, дебаты в ученых обществах — всякую работу мысли, специальность интеллигенции. От общения с ней разумная власть может многому научиться. Но власть должна у нее учиться, а не ей подчиняться. Он не находил в интеллигенции тех свойств, которые сделали бы ее готовой для управления государственным делом. Качества, которые составляют обаяние интеллигенции, повернутся против нее, если она станет властью, угрожают ошибками, заплатить за которые пришлось бы России. Витте отказывался видеть в интеллигенции подлинных представителей России и даже выразителей ее воли. Россия на них совсем непохожа. Но что хуже — страна за ними пойдет. Против демагогии страна беззащитна; она не сумеет устоять против громких фраз и легкомысленных обещаний. В самом интеллигентском слое особенный успех будут иметь люди не жизни и опыта, а пера или слова. К этой категории деятелей Витте относился с
