Я смотрел и слушал как зачарованный. Меня грызло нетерпение и было немного стыдно смотреть на все это издали! Часа через три – это было 10 мая – я отпросился в город, нанял пролетку и добрался за пригороды. Кто бы подумал, что можно взять извозчика, чтобы попасть на поле сражения? Почему-то вспомнился Пьер Безухов!
По дороге мне сказали, что у нас были тяжелые потери. Я завернул в госпиталь. Князь Борис Абашидзе лежал с забинтованной шеей и головой – пуля разбила ему шейный позвонок. Абашидзе что-то шептал. Я к нему наклонился: «Мухи!» Проклятые мухи не давали умирающему покоя. Я долго держал его руку и отгонял мух. Затем вызвал сестру и вышел. Бориса Абашидзе я больше не видел.
В соседней палате лежал другой наш нижегородец – граф Алексей (Мумка) Мусин-Пушкин. Бедному Алексею отняли правую руку. Лежал он тихо, не жаловался, вел себя геройски. Был он, разумеется, слаб и бледен. Я мысленно перенесся в Петербург, где я так часто бывал в этой семье на Литейном проспекте, 17.
Выходя из госпиталя, я нахлобучил папаху, чтобы скрыть слезы, – нервы были, очевидно, несколько потрепаны… Дальше уже пешком добрался до окраины села. Шла стрельба. На высоком Царском кургане лежал у пулемета ротмистр Северского полка Леонид (Леня) Ермолов. Изредка садился и давал короткие очереди из своего «максима». Взобрался к нему. «Где наши?» – «Твои – тут совсем близко – вон там… Только бежать тебе придется шагов эдак двести и во всю прыть». – «Почему во всю прыть?» – «Да потому, что «они» почти рядом, рукой подать, у входа в галереи, и могут ухлопать в упор». – «Так как же быть?» – «Да как быть – лупи во весь дух, а я буду их поливать из пулемета».
Сказано – сделано, да не совсем удачно. На полпути споткнулся и упал. Упал, впрочем, удачно, за невысокое прикрытие, может, в пол-аршина высотой. Махнул Ермолову, что, мол, жив-здоров. Лежа осмотрелся: недалеко лежал наш солдатик. Подполз: «Что с тобой?» – «Ох, лихо, помираю… в живот, сволочи, саданули… водички, ради Христа…» Фляги у меня не было. Солнце пекло. Раненый тихо стонал (его вынесли, когда стрельба ослабела). Надо было решаться. Набрал воздуха в легкие, перекрестился и ринулся. Ермолов открыл огонь… Добежал к своим и узнал, что корнет Николай Старосельский, младший, тяжело ранен осколками ручной гранаты и что потери большие.
Под вечер огонь прекратился, жара стала спадать. Стояли мы под откосом, мирно болтали, курили, шутили – реакция после боя. Неожиданно где-то в тылу щелкнул ружейный выстрел, и пуля дала звонкий рикошет у моих ног. Другой выстрел: острая боль… правая рука повисла как плеть, пальцы свело, и они перестали двигаться. Этого еще не хватало! Выяснилось, что стреляли с колокольни церкви. Пуля тронула руку между локтем и кистью… Неизменный Ермолов снова открыл огонь, пока я добежал до кургана.
В больнице, где я оказался утром, уложили, впрыснули морфий. Через несколько дней под вечер пароходик доставил меня на Таманский полуостров.
Там в госпитале милейшая старшая сестра Щетинина поместила меня на матрасе рядом с койкой Николая Старосельского. Его рана была в плохом виде и сильно пахла. В углу палаты лежал Мусин-Пушкин, к которому дня через два приехала мать. Ему предстояла еще одна операция: руку должны были ампутировать уже у самого плеча (оба выжили и в дальнейшем уцелели).
На четвертый день пальцы у меня стали двигаться. Я вернулся в Керчь, где не без скрытой гордости нашил на рукаве первую золотую полоску – знак ранения… Между тем сопротивление противника в Керчи постепенно слабело. Назревало общее наступление на север – через Перекоп в Таврию.
Нас стали высылать в сторожевое охранение вдоль Керченского пролива. Степь цвела. В прозрачной морской воде мы ловили рыбу, не брезгуя даже плебейскими бычками. Получали из города в плетенных из лубка коробках небольшие копченые керченские селедки – лучшие в России. После каменоломен это был сущий рай… По ночам шагал я с карабином за плечами в сторожевом охранении. Всматривался в темную даль и прислушивался к ночным шорохам. Это было наше настоящее. Было и прошлое, но оно казалось бесконечно далеким…
Бой у Брянского завода записываю со слов нашего корнета Ивана Старосельского – брата Николая.
9 мая 1919 года один из двух Нижегородских эскадронов Сводного полка Кавказской кавалерийской дивизии был под командой осетина – ротмистра Константина Тускаева. Эскадрон был расквартирован в зданиях Брянского завода. Налицо были штабс-ротмистр князь Борис Абашидзе, корнеты Иван и Николай Старосельские, граф Алексей Мусин-Пушкин и Люфт. Там же находились казаки-пластуны, вероятно, сотни две…
Завод был недалеко от каменоломен, и потому особое внимание было обращено на усиленное сторожевое охранение. Окопы наши были в метрах 500—600 от красных… Решено было атаковать противника в пять часов утра. Мало кто из нас спал в эту ночь. Все же я наконец заснул. Разбудил меня разговор между Мусиным-Пушкиным и офицером Переяславского драгунского полка, фамилию которого не помню. Оба видели сны. Причем Пушкин видел во сне, что его ранило в правую руку, а переяславец – в левую. «Сон в руку» – как они острили… Что удивительно, это что после боя Пушкину отняли правую, а переяславцу левую руку! Ни тот ни другой в Сводный полк больше не вернулись.
В 4 часа 30 минут утра наши миноносцы и английские суда открыли огонь по окопам большевиков, а в 5 часов утра мы начали продвигаться. Я командовал одним взводом, а Пушкин – другим. Шли мы рядом и, как сейчас помню, в руках тросточки.
Пройдя шагов 200 по направлению к окопам противника, мы были встречены сильным ружейным и пулеметным огнем. Несколько драгун были уже ранены, как вдруг Мусин-Пушкин упал, хватаясь за живот: «Я умираю, дай знать матери в Новочеркасск!» Ему одна пуля попала в правую руку, раздробив локоть, а другая скользнула по животу, не причинив ранения; но удар был сильный, и он подумал, что ранен в живот… Я сорвал с шашки «индивидуальный пакет» и, сняв с Мусина-Пушкина шинель и китель, увидел, что правая рука его висит на связках и коже и что кровь хлещет вовсю. Я помнил еще из уроков военной гигиены в Пажеском корпусе, что в подобных случаях надо перевязывать руку выше раны, не затягивать слишком туго, чтобы кровь могла немного просачиваться, дабы избежать гангрены. Перевязав руку, как полагается, я приказал драгуну Ельникову, который лежал рядом со мной, чтобы он и еще двое драгун вынесли корнета Мусина-Пушкина до перевязочного пункта…
