находились в больнице именно по этой причине, и Лили украдкой наблюдала за ними – не с презрением или жалостью, но с любопытством и тоской, ведь все эти девушки знали друг дружку, и всем до единой – судя по их звонкому и пронзительному хохоту, который сотрясал зимний сад с такой силой, что Лили боялась, как бы от этих взрывных раскатов не лопнули стекла, – было совершенно наплевать, что ближайшие месяцы им придется провести в стационаре Дрезденской городской женской консультации. Больница скорее походила на светское общество, которое пока не приняло Лили. Возможно, когда-нибудь это произойдет, говорила она себе, чувствуя, как солнце согревает ей колени и запястья – она специально переворачивала руки, чтобы внутренняя сторона запястий тоже ощутила тепло, постепенно растекавшееся по всему телу.
Лили понимала: профессор Больк хочет, чтобы она набрала вес. Во второй половине дня фрау Кребс приносила ей порцию рисового пудинга, в котором, по датской традиции, был заботливо спрятан цельный миндальный орех. В первый раз сунув в рот ложку комковатого пудинга и ощутив на языке ребристое ядрышко миндаля, Лили блаженно закатила глаза и, забывшись, пробормотала по-датски: «Tak, tak»[98].
На третий день пребывания в клинике, сидя в зимнем саду, Лили вдруг заметила за остекленной стеной первые побеги крокусов. Яркие, остроконечные, они подрагивали на ветру, дерзко зеленея посреди островков бурой земли, которая, как представлялось Лили, уже через несколько недель превратится в сплошной изумрудный ковер. Река, сегодня маслянисто-черная, как нефть, текла медленно, ее воды неторопливо несли тяжело груженный пароход, палуба которого была накрыта темным брезентом, для надежности закрепленным при помощи тросов.
– Как думаете, весна в этом году будет ранней?
– Простите, что? – встрепенулась Лили.
– Вижу, вы смотрите на крокусы. – Лили не заметила, как какая-то девушка села на соседний стул, поставив его так, чтобы они могли глядеть друг на друга через разделявший их белый кованый столик.
– По-моему, для них еще не время, – сказала Лили.
– А мне кажется, по нынешнему году самое время, – не согласилась девушка, чьи светлые, цвета натуральной древесины волосы падали на плечи, а кончик носа был чуть вздернут. Как выяснилось, ее звали Урсула. В Дрездене сирота из Берлина, которой не исполнилось и двадцати, очутилась из-за банальнейшей ошибки. «Мне казалось, я его люблю», – скажет она потом.
На другой день после их знакомства солнце пригревало еще сильнее. Лили и Урсула, одевшись в свитеры с высоким горлом и меховые шапки-ушанки, взятые у фрау Кребс, отправились в парк. По тропинке, ведущей вниз, прошли через луг с островками крокусов, которые выскочили уже повсюду, будто сыпь. И там, у Эльбы, стоя на ветру, оказавшемся куда свирепее, чем можно было вообразить за стеклом зимнего сада, Урсула задала вопрос:
– А ты, Лили? Из-за чего ты здесь?
Лили задумалась, прикусила губу, сунула руки поглубже в рукава и наконец сказала:
– Мне плохо внутри.
Урсула, у которой от природы были милые пухлые губки, ответила:
– Понятно.
С тех пор они каждый день вместе пили чай с тортом и выбирали шоколадные конфеты из коробки – одной из многих, стащенных Урсулой с последнего места работы.
– Из-за этих конфет все неприятности и начались, – призналась Урсула. Взяв двумя пальцами конфету в форме ракушки, она сунула ее в рот.
Урсула рассказала Лили о своей работе в кондитерской на Унтер-ден-Линден[99], куда в полдень или в пять часов вечера, перекинув плащи через руку, спешили самые состоятельные мужчины Берлина: там они покупали перевязанные шелковой ленточкой трехярусные коробки с шоколадными конфетами в золотой фольге.
– Ты, наверное, думаешь, что я увлеклась одним из них, – продолжала Урсула, вернув чайную чашку на блюдце, – но нет, это был мешальщик, работник кондитерской, который вываливал грецкие орехи, сливочное масло, молоко, порошок какао в чаны.
В такие огромные чаны, что в них хватало места для влюбленной парочки. Его звали Йохен, и он с головы до ног был в веснушках. Он приехал в Берлин из Котбуса – это недалеко от польской границы, – мечтал заработать кучу денег, но волей судьбы оказался привязан к стальным чанам и месильному рычагу, лопасти которого, не соблюдай Йохен осторожности, могли захватить его худую руку и прокрутить сотню раз меньше чем за минуту. Прошло четыре месяца, прежде чем Урсула и Йохен заговорили друг с другом. Девушкам, стоявшим за прилавком в розовых форменных платьях, застегнутых на все пуговицы, не разрешалось общаться с работниками из подсобных помещений, где горячий воздух полнился запахом пота и горького шоколада, а также словами, по большей части связанными с интимными частями девушек, которые стояли за стеклянными окошечками в передней части кондитерской. Однажды Урсулу отправили в подсобку узнать о готовности очередной порции нуги, и Йохен, тогда еще семнадцатилетний мальчишка, сдвинул кепку на затылок и заявил: «Не будет сегодня нуги. Скажи этому придурку, лучше пусть топает домой и попросит у жены прощения». И сердце Урсулы было покорено.
Остальное Лили могла представить и сама: первый поцелуй в подсобке, аккуратное подталкивание к резервуару стального чана; страсть посреди глухой ночи, когда вся кондитерская погружена в сон и лопасти месильного рычага замерли без движения; стоны любви.
Как печально, думала Лили, сидя на металлическом стуле и глядя, как послеобеденное солнце золотит Эльбу. Всего за пять дней она и Урсула подружились. Несмотря на нынешнее положение Урсулы, Лили мечтала, чтобы нечто подобное произошло и с ней. Да, говорила она себе, со мной будет так же: любовь с первого взгляда, неодолимая страсть, сожаление.
На следующее утро в дверях ее палаты появился профессор Больк.
– Пожалуйста, сегодня не ешьте, – сказал он. – Даже
