жуткий Больк. Надеюсь, он не сотворит с тобой ничего плохого. Больк – Острый Нож, вот как его называют. Он всегда готов разрезать девушку своим скальпелем.
На секунду Лили испугалась.
– Прости, – сказала Урсула. – Я ничего такого не имела в виду. Просто девчонки сплетничают, а сами толком ничего не знают.
– Все нормально, – успокоила ее Лили.
Позже, вернувшись в палату, она стала готовиться ко сну. Фрау Кребс дала ей маленькую белую пилюлю. «Чтобы крепче спалось», – пояснила фрау Кребс, кусая губу. Лили умылась под рукомойником, рядом с которым висело розовое полотенце. Макияж – пудра приглушенного персикового оттенка, розовая помада, коричневый воск для бровей – стекал в раковину вместе с водой. Когда Лили подносила к лицу карандаш с восковым грифелем, в груди возникало странное ощущение чего-то забытого и переживаемого заново. Эйнар был художником, так, может, этот нервный трепет под ребрами – отголосок того чувства, которое испытывал он, когда влажный кончик кисти делал первый мазок на шероховатой поверхности чистого холста? Лили вздрогнула: к горлу подкатил ком – нечто похожее на сожаление, – и ей пришлось, пересилив себя, сглотнуть, чтобы удержать в желудке снотворное.
Наутро она чувствовала себя сонной и разбитой. Стук в дверь. Медсестра с заколотыми наверх волосами вытаскивает Лили из-под простыней. Возле кровати уже ждет каталка, от которой пахнет сталью и спиртом. В дверях смутно белеет лицо профессора Болька; профессор спрашивает: «Она в порядке? Нужно удостовериться, что с ней все в порядке». Больше ничего Лили не запомнилось. Она знала, что час совсем ранний – каталка повезла ее по коридору еще до того, как солнце взошло над рапсовыми полями к востоку от Дрездена; знала, что распашные двери с круглыми окошечками закрылись за ней прежде, чем рассветные лучи коснулись краеугольных камней Брюльской террасы, откуда она смотрела на Эльбу, город и всю Европу и где она пообещала себе больше никогда не оглядываться.
* * *
Проснувшись, она увидела окно, занавешенное желтой войлочной шторой. Напротив стоял одностворчатый шкаф с зеркалом и ключиком на шнурке, украшенном голубой кисточкой. Сперва ей показалось, что это шкаф из мореного ясеня, а потом она вспомнила – хотя произошло это и не с ней – тот день, когда отец Эйнара обнаружил сына в желтом шарфе, повязанном на голове, перед ящиком материного шкафа.
Она лежала в кровати с изножьем из гнутых стальных трубок и смотрела на окружающее ее пространство через эти трубки, словно через зарешеченное окно. Комната была оклеена обоями с узором из красно-розовых бутоньерок. В углу стоял стул, на него было накинуто одеяло. Подле кровати – стол красного дерева, накрытый кружевной салфеткой, и на нем – горшочек с фиалками. В столе имелся ящик, и она подумала, что там, должно быть, сложены ее вещи. На полу лежал ковер цвета пыли, местами вытертый до залысин.
Она попыталась приподняться, но тело посередине прорезала сильная боль, и она откинулась обратно на подушку, жесткую, в колючих перьях. Глаза закатились, свет померк. Она вспомнила о Грете – не здесь ли Грета, не в том ли углу напротив окна, в который она хотела бы посмотреть, но не может повернуть голову? Лили не знала, что с ней случилось, – хлороформ еще наполнял ее ноздри, и соображала она с трудом. Знала лишь, что больна, и поначалу решила, будто ей десять лет, у нее разрыв аппендикса, она лежит в провинциальной ютландской больнице, и скоро, сжимая в руке букетик цветов дикой моркови, в дверях появится Ханс. Однако этого быть не могло, поскольку Лили одновременно думала и о Грете, жене Эйнара. Осознав это, она спросила себя, едва ли не вслух: где Эйнар?
Теперь она думала обо всех сразу: о Грете, Хансе и Карлайле, чей ровный, уверенный голос помогал все уладить; о напуганном Эйнаре, утопающем в своем мешковатом костюме и почему-то отрезанном от остальных, отрезанном навсегда. Лили разлепила веки. На потолке висела лампочка в серебристом плафоне-отражателе. От нее отходил длинный провод, который, как обнаружилось, спускался к кровати, и на его конце был маленький коричневый шарик. Шарик лежал на зеленом одеяле, и Лили долго собиралась высвободить руку из-под гнета одеяла, потянуть за провод с шариком и выключить свет. Она сосредоточилась на этой задаче. Коричневый шарик из резного дерева напоминал костяшку счётов. Наконец Лили пошевелилась, чтобы вытащить руку, и в этот момент натуга и боль от перемены положения взорвались в ней вспышкой раскаленного света. Голова снова упала на подушку, приминая перья, и Лили обессиленно закрыла глаза. Всего несколько часов назад, когда мир был окутан предрассветной тьмой, благодаря манипуляциям профессора Альфреда Болька Эйнар Вегенер перестал быть мужчиной и стал женщиной, после того как его тестикулы были извлечены из своего кожистого вместилища – мошонки, разрезанной ножом хирурга, – и теперь Лили Эльбе погрузилась в забытье на три дня и три ночи.
Глава двадцать вторая
Грета не находила себе места. Она надевала рабочий халат, закалывала волосы черепаховым гребнем, смешивала краски в керамических плошках и стояла перед незавершенным портретом Лили, не представляя, как довести дело до конца. Портрет – верхняя половина тела Лили выписана полностью, нижняя – лишь карандашный набросок – казался Грете чьей-то чужой работой. Она смотрела на холст, собственноручно прибитый гвоздями по краям и оттого туго натянутый, и понимала, что не в силах сконцентрироваться. Ее отвлекало все, любая мелочь. Стук в дверь и предложение взять книгу из платной библиотеки; хлюпанье, с которым Эдвард IV лакал воду из миски. Виднеющаяся в дверном проеме тахта в студии Эйнара, аккуратно застеленная красно-розовым килимом; опрятность и пустота комнаты, где уже никто не живет. Буфет с пустыми ящиками; платяной шкаф, тоже пустой, за исключением одинокой вешалки, болтающейся на металлической рейке. Сердце ухало в груди, и все мысли Греты были только об Эйнаре, который трясется в вагоне по Европе, поздно ночью приезжает
