“Восстановление из небытия” России. В 1972 году Юрию Галанскову это не казалось утопией. И уже поэтому в драматично-щемящих письмах его из мордовской зоны всегда присутствует бодрость.
Юрий Кублановский.
1 О подпольном Всероссийском социал-христианском союзе освобождения народа (ВСХСОНе) см., в частности, в рецензии Ю. Кублановского на автобиографическое повествование Леонида Бородина “Без выбора” (“Новый мир”, 2004, № 3). (Примеч. ред.)
КНИЖНАЯ ПОЛКА МИХАИЛА ЭДЕЛЬШТЕЙНА
+ 10
Николай Ашукин, Рем Щербаков. Брюсов. Научная редакция и предисловие Е. В. Ивановой. М., “Молодая гвардия”, 2006, 690 стр. (“Жизнь замечательных людей”).
Два года назад в ИМЛИ вышел сборник “Валерий Брюсов и русский модернизм”. Самому Брюсову в нем было уделено едва ли сто страниц — меньше трети общего объема. Остальное место отводилось под статьи о самых разных литераторах, от Иеронима Ясинского до Вениамина Каверина.
Тогда это показалось своего рода знаком времени — мол, Брюсов (как до некоторой степени и Блок) прочно отошел на периферию исследовательского внимания, уступив место в центре Андрею Белому, Михаилу Кузмину и даже отчасти Бальмонту или Гиппиус. На не самую толстую книгу — и то материалов не набирается. Вывод этот, однако, оказался поспешным и прямо неверным — и в отношении Блока, и особенно в отношении Брюсова. И опровержения последовали незамедлительно. Сначала вышла двухтомная биография Блока “Ангел и камень” работы Аврил Пайман, за четверть века после первого английского издания ставшая безусловной классикой. Потом появились очередной ереванский брюсовский сборник, переписка Брюсова с Рене Гилем и, наконец, биография Брюсова, над которой более 70 (!) лет последовательно (а часть времени и совместно) работали Николай Ашукин и Рем Щербаков.
Первый ее вариант — “Валерий Брюсов в автобиографических записях, письмах, воспоминаниях современников и отзывах критики” — вышел в 1929 году и до сих пор оставался лучшим опытом брюсовской биографии. Впрочем, и конкурентов особых за это время не появилось. Но и без того с самого начала стало ясно, что избранный Ашукиным “монтажный” метод отлично срабатывает именно на Брюсове — “неоднозначная” личность поэта позволяет в полной мере реализовать “стереоскопический” потенциал монтажа и vice versa. Дополнять и расширять свой труд Ашукин продолжал всю жизнь, но второго издания так и не дождался. Он умер в 1973 году, и последующие три десятилетия над собиранием материалов к биографии Брюсова работал ученик и младший друг Ашукина Р. Щербаков, закончивший “монтировать” текст в конце 2003 года, накануне своей смерти.
В свое время, откликаясь на издание ашукинского труда, Владислав Ходасевич писал о том, как сложно рецензировать биографический монтаж, лишенный очевидной авторской концепции, — ведь судить составителя “приходится, лишь смотря по тому, хорошо ли подобран материал в смысле систематичности, полноты, достоверности, объективности и т. д.”. Все перечисленные качества в ныне изданном труде Ашукина — Щербакова наличествуют в полной мере, в своем жанре это безусловный эталон. Едва ли в скором времени появится брюсоведческая работа, которую можно будет поставить рядом с этой.
Говорить сколько-нибудь подробно о собранных в книге материалах на пространстве небольшой рецензии нет никакой возможности. Хочется лишь в очередной раз восхититься вкусом Адамовича и Вейдле, из всего массива брюсовских стихов безошибочно выделивших лучшее, хотя и далеко не самое громкое (во всех смыслах), “Цветок засохший, душа моя!..” 1910 года. Нужно отметить и краткое, но достаточно насыщенное предисловие Евгении Ивановой, тонко и обоснованно предлагающей видеть в брюсовской интерпретации поэзии как тяжкого труда не признание в исходном отсутствии таланта, не преодоление бездарности, по слову Юлия Айхенвальда, а сознательный стратегический курс на борьбу с прихотями вдохновения, с вечной зависимостью поэта от прилетов и отлетов музы.
И еще об одном. В последнее время много (и в основном справедливо) говорят о возрождении “ЖЗЛ”. Книга о Брюсове — еще одно тому подтверждение. Обидно будет, если более эффектные новинки помешают читателям оценить все значение этого подвижнического труда.
Рене Гиль — Валерий Брюсов. Переписка. 1904 — 1915. Составление, подготовка текста, вступительная статья, примечания Р. Дубровкина; перевод с французского Р. Дубровкина, И. Григорьевой, Е. Смагиной-Варон; подготовка французского текста П.-И. Мюллер. СПб., “Академический проект”, 2005, 512 стр. (“Современная западная русистика”).
Тесное сотрудничество Валерия Брюсова, в бытность его редактором журнала “Весы”, с Рене Гилем остается загадочным эпизодом в истории русского символизма. Загадочным не по внешней канве, а психологически. Прежде всего совершенно непонятно, почему на роль посредника между русской и французской культурами Брюсов выбрал именно Гиля. И ведь не то чтобы это недоумение было результатом временнбой дистанции, отделяющей нас от событий столетней давности. Вовсе нет, недоумевали и современники, не без оснований считавшие Гиля “иксом, да к тому же скучным”, как формулировал общее отношение к нему М. Н. Семенов, ближайший сотрудник Брюсова по “Скорпиону”, живший в то время в Париже.
То, что для недоумения этого были все основания, подтверждает отличная вступительная статья Романа Дубровкина к переписке Брюсова и Гиля, где с исчерпывающей полнотой описывается парадоксальная ситуация, когда “стараниями одного человека <…> никем не читаемый в России зарубежный поэт навсегда занял видное место в литературно-критическом пантеоне”. Здесь же убедительно демонстрируется вся неудачность брюсовского выбора: мало того, что малоавторитетный, но самоуверенный Гиль ставил условия, капризничал и распугивал других потенциальных французских сотрудников, он еще и “весовскую” хронику вел чрезвычайно субъективно, пропустив едва ли не все самые значительные явления во французской поэзии эпохи.
Очевидно, что Гиль привлек Брюсова не в последнюю очередь той выгранностью в роль мэтра, которая казалась большинству их современников скорее комичной (см., например, ироническую реплику Ахматовой в очерке о Модильяни), а самим Брюсовым должна была ощущаться как родственная жизнетворческая установка. Возможно, впрочем, для симпатии русского поэта к французскому были и более глубокие причины, которые становятся яснее, если постараться понять основную интенцию Брюсова как поэта, как критика, шире — как литературного деятеля вообще.
Те, кто называют Брюсова “приспособленцем” (определение довольно распространенное), не правы: по крайней мере он был приспособленцем совсем особого рода, стремящимся совпасть не с сегодняшним днем, а с завтрашним. В этом отношении он истинный “футурист”, гораздо более подлинный, чем многие из тех, кто присваивал себе это имя, но чьи мечты не простирались дальше попадания в скандальную хронику вечерних газет. Брюсов же всю жизнь старался уловить пульс “поэтического завтра”, иногда угадывая, как с символизмом, но чаще ошибаясь (неприятие акмеизма, симпатии к Северянину, пролеткультовцам и проч.). Научная поэзия вполне могла показаться ему (при его-то рационализме и любви к точному знанию) поэзией будущего, а следовательно, и тем самым всю жизнь взыскуемым “пропуском в бессмертие”.
Не случайно при взгляде на его биографию обнаруживается странный двадцатилетний зазор между интересом к теории “научной поэзии” и попытками реализовать ее на практике1. Вероятно, она стала последней решающей ставкой поэта, с которой случилось то, что часто случается с последними решающими ставками: вместо ожидаемого туза выпала пиковая дама, течение, призванное прийти на смену символизму, оказалось плодом фантазии амбициозного, но безнадежно посредственного французского стихотворца.
Неизвестный Брюсов (публикации и републикации). Ереван, “Лингва”, 2005, 444 стр.
“Срубили мы дерево, чтобы изготовить лодку, а сделали зубочистку”, — грустно констатировал то ли Н. С. Ашукин, то ли Д. Е. Максимов, глядя, как задуманный к брюсовскому 100-летию десятитомник по ходу работы волей начальства урезается чуть ли не вдвое против первоначального плана. В конечном итоге, как известно, вышло Собрание сочинений Брюсова в 7-ми томах, остающееся и до сего дня самым полным корпусом его произведений.
Необходимость академического издания брюсовского наследия сомнений не вызывает. Однако о подготовке научного собрания пока не слышно, и это вполне объяснимо. Препятствием к осуществлению такого замысла является не в последнюю очередь плодовитость Брюсова и как следствие неизученность многих аспектов его творчества. Занятно, что огромный брюсовский архив, тщательно собиравшийся и хранившийся самим поэтом и его наследниками именно в расчете на будущих исследователей, но из-за своего объема до сих пор не вполне проработанный, делает издание его ПСС задачей совсем уж труднопредставимой.
