чем из операционной кто-то вышел. Вырываться из оков бесполезно — слишком сильно затянули. А внутри все бушует, разгорается, взрывается подобно бомбе.
С ума схожу после недавнего кошмара. После того, как она однажды умерла. Как из ее глаз ушла жизнь и больше не вернулась. Блядь!
Как она? Где она? Она не может умереть. Снова. Как все. Я не могу остаться один с… ребенком? Блядь, Ева, живи! Я не выдержу без тебя! Живи, поняла меня? Живи!
— Ну что, успокоились, Олег Дмитриевич? — надо мной появляется Эльвира Викторовна. Без перчаток. С опущенной маской. И усталостью на возрастном лице.
Где Ева? Что с ней?
— Да жива она, жива, успокойтесь! У вас сильная девочка, вцепилась за жизнь как ненормальная.
Боже… Она жива. Моя малышка жива.
Большой и громкий выдох тут же выходит из легких.
— Я могу ее увидеть?
— Можете. И ее, и ребенка. Но при условии, что не будете играть в психа, как во время операции. Вы вообще понимаете, что чуть не сорвали мне работу? Она из-за вас умереть могла!
— Извините, просто…
— Что — просто? — не перестает отчитывать женщина, как нашкодившего мальца. — В следующий раз приходите с успокоительным.
С чем хотите приду, хоть с успокоительным, хоть с ящиком пятизвездочного коньяка, лишь бы моя девочка жила.
— Спасибо… — единственное, что вырывается из меня.
— Да не за что, Олег Дмитриевич.
Женщина устало разрезает мои оковы, заставляет надеть медицинскую броню и провожает к палатам интенсивной терапии. В одной из них лежит Ева. Живая. Утыканная множеством трубок, но живая. С потускневшими темными глазами. Уставшими. Немного бледная, но врач заявила, что это временно. Ей просто нужно прийти в себя.
— Олежа… — тихо-тихо шепчет Ева, едва шевеля губами. Почти как накануне ночью, но уже более слабо.
— Ты меня очень сильно напугала, — сажусь рядом с моей девочкой.
— Но ведь все хорошо, правда? Как Ева? — смотрит на меня перепуганными глазами.
— С ней все в порядке, — подсаживаюсь еще ближе и глажу ее по голове, пропуская между пальцами пряди длинных волос. — Никогда больше так не делай.
— Как?
— Не рожай.
Глупо просить об этом, слишком глупо, даже сам улыбаюсь своим словам вместе с Евой. Жива…
— На все воля судьбы, любимый. Ты тоже никогда так не делай.
— Как?
— Не уезжай, — в ее тихом голоске появляются нотки мольбы, а ее обтыканная рука аккуратно перемещается на мою ладонь и цепляется за нее.
— Не уеду.
В этот раз мы не заснули в одной кровати, через несколько минут меня выпроводили отсюда. Но ровно через десять суток после наблюдений за Евой и нашей дочкой нас выписали и пожелали крепкого здоровья. Вряд ли после той ночи оно станет крепким, вряд ли нервные клетки восстановятся в моем организме, но все это не важно.
Потому что однажды я проснулся в одной кровати со своей девочкой, а рядом с нами спала в маленькой люльке наша дочь. И я, глядя на самых родных в мире людей, подойду к окну новой квартиры, посмотрю на пасмурное небо и прошепчу:
— Спасибо…
Эпилог
Пять лет спустя
Время летит, а мы даже не замечаем этого. Бах, и пролетело детство, юность, молодость. Ты проживаешь свою жизнь спокойно, без изменений, а потом происходит то, что навсегда накладывает на душу заметный отпечаток. До сих пор помню эти моменты. Те секунды счастья и разочарования. Горя и неземной страсти, которая подарила лишь одна женщина.
И боли, перерастающей в успокоение…
Вокруг, как всегда, толпа народу. А как иначе? Благотворительная выставка все-таки. Уже подготовленная, продуманная и связанная не с подставной компанией, выкачивающей деньги из наивных людей, а честная, с хорошей репутацией. Ева выбирала сама, хотя работать с американским фондом оказалось для нее сложнее. Да и вообще переезд выдался непростым, но за эти годы мои девочки привыкли к бешеной среде Нью-Йорка.
Все это ерунда по сравнению с адаптацией детей. Первый год мотался туда-сюда, пока у Евы не истек запрет на выезд, потом переехали в новую квартиру, чем-то похожую на нашу московскую. К тому времени Марк более-менее понимал расклад, осознавал, что родители больше не будут вместе. Я даже не думал, что они когда-то подружатся с маленькой Евой, но чудеса случаются.
Я общался с сыном, как положено по закону, благо жили недалеко, да и Яна не препятствовала, особенно после свадьбы с каким-то местным бизнесменом. Часто оставляла Марка с ночевкой, а тот и не сопротивлялся, даже наоборот — радовался.
— Пап! — ко мне подбегает маленькое чудовище. Ну ладно-ладно, сын в смокинге вместе с темноволосой девочкой. — А мы с Евой пузырьки лопнули! Вон там, — он показывает на зал с сотнями мыльных пузырей. Идея не моя — Сантьяго. Вложил свою лепту в эту выставку.
— Какие вы молодцы. Потом покажете мне?
— Да! — довольно крикнули мои отпрыски и побежали обратно в темно-синий зал. Точнее, Марк побежал, а Ева взглянула на меня очень внимательно и спросила:
— Пап, а о чем ты думаешь? Ты какой-то грустный.
Порой она так похожа на свою маму. Это видно не только в медовых глазах, не только в миловидном личике и темных длинных для пятилетней девочки волосах. Ко всему спектру добавляются характер, чувства, эмоции. И проницательность.
— О том, какие вы у меня красивые и умные, — сажусь перед малышкой Евой и всматриваюсь в знакомые черты лица.
— Это мама? Она тут очень красивая, — указывает маленьким пальчиком на портрет позади нас.
На самом деле я планировал абстракцию. Начал писать ее сразу после выписки Евы. Хотел отобразить все чувства, которые пережил в тот роковой день. О сне, об испытанных эмоциях, о страхе, дежавю. О боли, когда глаза моей девочки перестали сверкать.
Вот и описал в одной картине. Закончил спустя пять лет. И она получилась идеальной, вобрала в себя все мои эмоции. Все, до последней капли.
