Существовали целые кланы, живущие на подорожниковых полях, исчерченных дорогами. Эти кланы знай только ходили туда-сюда, с песнями и плясками. Они напивались и смеялись, утаскивали красоток, чтобы любить их в тех же придорожных зарослях, сочинять песни и забывать их к утру. Кланы платили большую дань и жёстко охраняли свои угодья.
Несколько раз в год они оставляли все дела, оставляли пляски и бражничество и собирали огромные как лопухи подорожники, сок которых за считаные минуты унимал любую боль. Из-за большого спроса средство было не из дешёвых.
Ингвар увидел целую пачку свежих листьев и бинтов, пропитанных сине-зелёным подорожниковым соком. Он находился в странном шатре из жердей и шкур, какие возводили себе на стоянках равнинные кочевники.
Нинсон не помнил, как они назывались, но помнил, что уже видел их. В детстве. На ярмарке. Но тогда он больше обращал внимание на странные сказки одичавших жителей прерий. Сказки, с одной стороны, полные глубокого понимания сути вещей, а с другой — наивные и жестокие. Уже тогда, когда Ингвару было только семь лет, они казались ему сказками для великовозрастных и недобрых детей.
За открытым пологом шатра чернела тьма. Не ночь со звёздами и отблесками облаков. А непроглядная чернильная тьма. Даже Уголёк боялся выходить. В облике кота уставился на замурованный мраком выход.
Из темноты появился подросток с охапкой хвороста. Не было ни шороха, ни звука, он не подходил к шатру. Он просто возник на пороге, пройдя сквозь тьму и войдя разом не только в шатёр, но и в реальность, в свет, в мир людей, в Лалангамену.
На кожаной набедренной повязке красным бисером вышито копьё в круге — веве Первого Лоа. Прямые чёрные волосы закрывали грудь, и было даже непонятно, мальчик это или девочка. Весь он, включая лицо и пальцы рук, был испещрён рунами ржавого цвета, отчего разобрать его черты было ещё сложнее. На медной коже знаки смотрелись родимыми пятнами.
Но, в отличие от тех людей, что недавно нападали на Нинсона, мальчик был не разукрашен краской, а покрыт старой поблекшей татуировкой.
Люди… Нинсон застонал.
— Я убил столько… Женщин. Детей. Я не понимал, что мне делать.
— Дерись! Убей! Победи! — монотонно пробубнил подросток.
Чёрные глаза были так темны, что в свете костерка взгляд казался звериным. Ни тени беспокойства и ни проблеска любопытства не промелькнуло на твёрдом деревянном личике с чётко очерченными скулами. Подросток свалил хворост в угол, отёр руки о ляжки. С пальцев просыпалась мелкая деревянная труха и несколько скрученных коричневых листьев. Будто это был осенний хворост.
Подросток проверил раны Нинсона. Вначале он подносил руку к ране. Распрямлял ладонь. Замирал так на несколько секунд. Потом ощупывал рану. Видно было, что он с силой мнёт плоть, почти щиплет её. Если бы Ингвар не видел этих прикосновений, то мог бы и не почувствовать их вовсе.
— Что со мной? Что с теми людьми?
Подросток не ответил и даже не показал, что слышит Ингвара. Он снял бинты, которые едва держались, и собрал засохшие листы подорожника, превратившиеся в напитанные кровью сухарики.
Нинсон увидел раны. Глубокие, но чистые, явно хорошо обработанные, затянутые голубоватой плёнкой пережёванных водорослей. Подросток наклонился над раной и выпустил изо рта тонкую струйку синеватой слюны с кусочками тягучей жвачки. Голубая глина.
Великан терпел, пока ему залепляли рану глиной, осторожно промазывая края, сводя их. Подросток показал Нинсону, как надо зажать кожу, чтоб она не расходилась, пока он займётся бинтами. Выбрал новые листья, смочил их в пахучей воде — за стопкой подорожников обнаружилась деревянная плошка с раствором — и налепил на рану в несколько слоёв. Потом туго — не в пример тому, как было раньше — перевязал Великана. И сверху окропил бинты тем же раствором из плошки.
Он набирал жидкость в рот и выплёвывал на бинты, распыляя её. Так что скоро Великан был полностью покрыт маленькими капельками зеленоватого раствора и слюнями подростка.
Из темноты вышел крупный бородач с украшением из клыков. Если на мальчика Уголёк не обращал никакого внимания, то этого пришельца призрак фамильяра ощутимо боялся. Он встопорщил шерсть, перекинулся в крысу и пятился до тех пор, пока не спрятался за Нинсоном.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Такая же набедренная повязка. Тот же веве Хорна. Такая же медная кожа. Такие же ритуальные татуировки ржавого цвета. Борода до пояса и распущенные волосы, плотной гривой колышущиеся вокруг широкоскулого лица. Ни единого лишнего движения. Повадки зверя, а не человека. В руке лёгкое копьё с каменным наконечником.
Ингвар спросил:
— Что со мной? Что с теми людьми, с которыми я сражался?
Весёлый голос был низким, гудящим, идущим из самой гортани:
— Ты спрашиваешь, где те люди? Где-где? Там же, где и сны после пробуждения, друг.
Ингвар выбрался из-под турьего меха и неуклюже встал:
— Какие, в жопу, сны? Меня же ранили. Вот это от ножа, вот здесь проехался топор, вот это вот…
— Твоё хвастовство боевыми шрамами не похоже на хвастовство. Оно похоже на бабье нытьё, друг!
— Что это были за люди?
— Твои призраки. Может быть, в детстве над тобой издевались. Откуда я знаю, из какой тьмы ты соткал их образы. Может быть, из твоей злости? Или страха? Или обид?
От последнего слова подросток вздрогнул. И взметнул чёрные глаза на мужчину. В них не было укоризны или какого-то ещё чувства. Но читался вопрос: как можно такое говорить вслух?
Как можно говорить мужчине о том, что он может обижаться? Какое оскорбление может быть хуже?
— Ты их победил. На этот раз.
— Будут ещё разы?
Рычащим тембром было сложно передавать какие-то эмоции, но в голосе дикаря послышалось сладостное предвкушение:
— О да. Будет ещё много битв. А чего ты переживаешь-то? Пока ты будешь жить у меня. Никуда не пойдёшь отсюда, пока не научишься убивать. Мы будем есть мясо татунки, рассказывать татанку. И учиться убивать. Ты быстро научишься. Не делай такие глаза. Ты что, боишься на пытки опоздать? Там у тебя пройдёт несколько часов за это время.
— Ты Хорн?
— Нет. Но я твоё представление о Хорне.
Представление о Хорне легко уселось по другую сторону пламени и приняло из рук подростка деревянную плошку с тончайшими лепестками жареного мяса. Ингвар уже давно отъелся. И хоть кормили его одной безвкусной кашей, уже мог спокойно смотреть на еду.
— А меня зовут Ингвар Нинсон. Ясное дело, тут все в курсе.
Великан протянул руку и показал инсигнии. Вежливость требовала ответного жеста. Но ни Хорн, ни подросток не потрудились показать рук. Тогда Ингвар напрямую спросил у подростка:
— А ты кто?
Он надеялся хотя бы сориентироваться с полом этого человека. Подросток ответил:
— Кто для тебя ветвь дерева? Дуб для тебя дуб. А ветвь дуба? Если она для тебя ветвь — то так меня и зови. Если она для тебя дуб — то ты уже начинаешь понимать. Если она для тебя ничто, то это мне впору у тебя учиться.
— Знаешь, я пока буду звать тебя Ветвь, так как ни янь не понимаю.
Хорн с аппетитом жевал мясо, причмокивая.
— Толстому-то тоже дай пожрать.
Ветвь с видимой неохотой взял ещё одну деревянную миску. Бросил туда несколько горстей мясных лепестков. Они были похожи на тонкие ленты, сохранившие все волокна и только лишённые соков. Ветвь не трудился очищать их и бросал прямо с комьями золы.
Ингвар благодарно кивнул, получив миску. Пересушенное и несолёное, обильно посыпанное пеплом и обляпанное прикосновениями Ветви, то и дело вытиравшего руки о ляжки, это всё равно было настоящее мясо. Нинсон блаженно прикрыл глаза, положив на язык тонкий сухой лепесток.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Ну, тут такое дело, — начал Хорн. — Ты сюда пришёл. Чтобы кое-чему научиться. Ты научишься. Всё, что ты видишь, это твой большой сон. Тульпа же тебя пичкает по полной программе. Отсюда такая красочность восприятия. Ты из своей камеры смог выйти на маленькую арену, где янь знает что сотворил с целой оравой народа. Кстати, довольно лихо.
