кандидатуру Сипягина[505][506]. Но до первого назначения Горемыкина министром внутренних дел Витте действительно поддержал кандидатуру Сипягина против другого кандидата — Плеве. В этом он потерпел частичную неудачу; назначен был не Сипягин, но и не Плеве, а Горемыкин. Но благодаря этому некоторая доля ответственности за позднейшее назначение Сипягина на Витте все же лежит. Но рекомендация им Сипягина в хитроумных объяснениях не нуждается; она только характерна для условий, в которых приходилось тогда управлять. Витте не мог бы провести своей программы, опираясь только на единомышленников; в правящей среде их помощь могла бы планы Витте только компрометировать. Он поневоле должен был искать поддержки среди
консервативного лагеря, вербовать в нем людей, способных не испугаться его взглядов на крестьянский вопрос. С этой точки зрения Сипягин мог оказаться полезным.
Старинной дворянской семьи, в родстве и дружбе с аристократией, bon vivant et gourmand[507], страстный и прекрасный охотник, Сипягин был сделан из материала, из которого стряпали в старину предводителей [дворянства], а иногда и тех губернаторов, которые, предоставляя управление правителям канцелярий, занимались сами «представительством» и «объединением» общества. Пока государственная машина вертелась без перебоев, они могли казаться на месте, а тактом, воспитанностью и добродушием могли и смягчать ненужные трения. Политическая программа таких людей глубоко не шла; она сводилась к подчинению «священной воле монарха» и к борьбе против тех, кто покушался «умалить» самодержавную власть. У Сипягина вдобавок была та личная преданность государю, которая заменяла программу. Чувствительный ко всему, в чем можно было бы усмотреть покушение на прерогативы монарха, он зато органически не мог допустить, чтобы благо населения могло оказаться в чем-нибудь несовместимым с самодержавием. Он мог поддерживать реформу в крестьянском вопросе, если его убедить, что она не затрагивает интересов самодержавия и для него даже полезна. Сословные интересы дворянства в этом его остановить не могли бы. Сипягин принадлежал к тем отживавшим типам дворянства, которые в дворянских привилегиях видели не столько свою личную выгоду, сколько почетное средство обслуживать интересы страны. Мое поколение еще застало носителей этой старомодной идеологии. Они не походили на оппозиционный шаблон, по которому привилегированному классу полагалось быть паразитами, а преданность общему благу была монополией демократии. В благодушных баловнях жизни, которые не забывали и о нуждах других, было немало наивности, но и своеобразного шарма. Я видал в дворянских собраниях, как они возмущались стремлением большинства использовать свое положение, увеличить свои привилегии, как они негодовали на дворянские походы на казначейство или на Государственный банк, словом, как они сопротивлялись стараниям дворянства взять все, что можно, с политической ставки на верность «передового» сословия. Эти «идеалисты» дворянства редко выступали с речами; они не были мастерами говорить на многолюдных собраниях, да и во имя достоинства дворянства не хотели являться публично его обличителями; зато в кулуарных беседах, личным примером, влиянием, поведением и голосованием бывали живым укором дворянским дельцам.
Конечно, богатство, независимое положение людей этого типа, избавляя их от оборотной стороны «борьбы за существование», позволяли им больше думать о достоинстве своего положения, чем об извлечении из него выгод; эти условия делали для них легкой задачу себя не срамить. Но это вопрос другого порядка. Важно, что благодаря этому они могли не оставаться равнодушными к тому положению, в котором наше законодательство держало крестьян. А кроме того, верные патриархальным взглядам на жизнь, они сочувствовали зажиточным элементам крестьянства, «старичкам», как их тогда называли, а по новейшей терминологии — «кулакам»; они не считали разумным приносить их в жертву крестьянской демократии, «беднякам и середнякам». Их политическое провидение не шло так далеко, чтобы понимать, насколько крестьянское неравноправие неразрывно связано было с существовавшим в России государственным строем; насколько оно служило опорой самодержавию. Понять это люди вроде Сипягина были не в состоянии. Для них самодержавие казалось естественным защитником против социальной неправды; Сипягин пришел [бы] в ужас, если бы поверил, что явную социальную несправедливость надо было бы охранять в интересах самодержавия. Его преданность самодержавию побудила бы его приветствовать реформу, которая увеличила бы престиж самодержца в стране, вызвала бы к нему такие же благодарные чувства крестьянства, как в 1861 году. Эта сантиментальная психология создавала у Сипягина возможность общего языка с реалистом Витте, почву для соглашения с ним. На людей вроде Сипягина поневоле приходилось рассчитывать Витте в том классе, который тогда правил Россией; их помощь или по крайней мере нейтралитет были необходимы; иметь Сипягиных на своей стороне было для Витте гораздо полезнее, чем приобресть лишнего сотрудника из либерального лагеря.
И действительно, при Д. С. Сипягине, на которого для Витте было тем легче влиять, что он был связан с ним личной дружбой, Витте мог, наконец, сделать первый шаг в осуществлении своей крестьянской программы. Крестьянский вопрос сдвинулся с места. По высочайшему повелению 22 января 1902 года было образовано Особое совещание для выяснения нужд сельскохозяйственной промышленности и соображения мероприятий, направленных на пользу этой промышленности и связанных с ней отраслей народного труда[508]. Председателем Совещания назначен был С. Ю. Витте. Так скромно начиналась глубоко задуманная попытка вернуть самодержавие на дорогу реформ.
Объявленная программа работ Совещания носила характер технический, никого не пугавший. Но в эту программу, однако, могло быть включено почти все; оставаясь на почве высочайшего повеления, можно было поставить на обсуждение все главные вопросы нашей государственной жизни.
Сам Витте, как председатель, не собирался Совещания ограничивать. Он не скрывал, что в Сельскохозяйственном совещании предполагал поставить во всей полноте правовой крестьянский вопрос. Он настаивал на этом перед своими друзьями, членами Совещания; просил их об этом подумать и поднять вопрос в комитетах[509]. Так Витте смело брался за самый стержень тогдашнего социального строя. Витте оставался только последователен. В докладе по росписи 1897 года он этот вопрос уже публично поставил. Судьба доклада его показала, что этого было недостаточно. Было недостаточно и обеспечить себя со стороны недалекого министра внутренних дел. Так Витте решился привлечь на свою сторону помощь нашей общественности. Совещание получило право образовывать уездные и губернские комитеты, привлекать к работе всех тех, «участие коих будет признано ими полезным». Этим открывалось сотрудничество власти и общества в той форме, в которой Витте всегда считал это сотрудничество наиболее продуктивным. Этим правом Витте предполагал широко воспользоваться. Такой способ разработки мероприятий не применялся ни разу с воцарения Александра III. Общественность была привлечена к широкому обсуждению недостатков нашего строя и того, что надлежало теперь предпринять. Впервые после 1881 года вопрос был так поставлен перед Россией.
Я без особенного изумления прочел в статье Милюкова («Соврем[енные]
