записки», № 57), что значение этого «предприятия» Витте очень мной
преувеличено[510]. Такое суждение характерно для политика позднейшей формации. Для представителей «освободительного движения» Витте и те, кто в этом вопросе готов был с ним следовать, значения не имели уже потому, что борьбы
против самодержавия вести не собирались. «Освободительное движение» стало расценивать все явления только по
этому признаку. Что реформа основ крестьянской обособленности повлекла бы за собой реформы и в земстве, и в суде, и в самой постановке государственной власти — об этом освободительное движение так мало думало, что в своей декларации, в 1-м номере «Освобождения», ограничилось требованием «конституции», а крестьянский вопрос уступало будущему русскому парламенту[511]. Даже когда оно поняло, что на одной поговорке «Долой самодержавие» крестьянства не привлечешь, оно, ставя крестьянский вопрос, позаботилось только о том, чтобы для тогдашних крестьян его решение было наиболее соблазнительно. При таком отношении к делу громадный план Витте ни интереса, ни сочувствия в наших политиках не возбуждал. Нужно добавить, что, по системе Особого совещания, «политики» остались в стороне; губернские и уездные комитеты не выбирались по четыреххвостке, и общественным слоем, который мог в них сыграть роль, были все-таки земцы. Это была лишняя причина, почему от этих комитетов, как от Назарета, политикам ничего доброго ожидать было нельзя[512]. Если бы попытка Витте удалась, русская общественность устремилась бы к разработке практических, жизненных тем, столь же разнообразных, какие были в 1860-е годы, а интеллигенция со своей поговоркой «Долой самодержавие» отклика бы в стране не нашла. План Витте мог оказаться преградой для той войны, которую «освободительное движение» повело через несколько месяцев позже. Он бы ее предотвратил, и при этом — к благу России.
Но зато, когда случилось иначе и самодержавие разрушило «предприятие» Витте, резко и грубо оттолкнув земскую среду, гибель этого начинания и эту лояльную среду превратила во враждебную[513]. Так самодержавие само создало себе тогда новых врагов. Если интеллигенция считала, что «освободительное движение» выиграно ею одной в союзе с Ахеронтом, то это самообольщение. Самый сильный удар по самодержавию произошел именно тогда, когда его бескорыстные сторонники от него стали отвертываться и присоединяться к интеллигентскому освободительному движению. Именно это его участь решило. И все это оказалось связанным с не доведенным до конца начинанием Витте.
Первые трения в Совещании, как и можно было ожидать, произошли на земской почве. Здесь обнаружилось разномыслие между Витте и Сипягиным. Витте предлагал привлечь к работам представителей земских собраний, Сипягин в этом предложении усмотрел направление, с которым надо было бороться. Государственные вопросы, по его мнению, не касаются земских собраний, а в качестве сведущих местных людей достаточно должностных лиц, представителей земских управ. Для возражения, впрочем, был выставлен более благопристойный предлог. Министерство внутренних дел находило, что в настоящее время нет необходимости запрашивать земские учреждения, так как они уже были запрошены о нуждах земледелия и сельскохозяйственной промышленности в конце 1894 года Министерством земледелия. Это было одно лицемерие. В сопротивлении расширению земской компетенции состояла вся политика Министерства внутренних дел. Витте ей уступил. Его упрекали за это, но эту уступку нетрудно понять. Для Витте участие земства был все-таки второстепенный вопрос, а после его знаменитой записки выступать в защиту земств значило бы дать повод к дешевым нападкам. Конечно, они только бы показали непонимание того, что тогда Витте писал; но это не причина, чтобы им не был обеспечен успех. Витте, который сознавал, какую громадную реформу он затевал, какими последствиями она отозвалась бы на всех отраслях государственной жизни, считал бы тактической ошибкой расхождение с министром внутренних дел по такому частному вопросу. Устранение земских собраний не могло не вызвать негодования в земской среде, но это негодование ему казалось мелочью в сравнении с делом, которому клал почин. К тому же земские люди в комитетах все-таки были. Если бы ценой этой уступки он мог успокоить Сипягина, он счел бы это выгодной сделкой.
Едва ли надежды Витте на помощь Сипягина могли оправдаться. Это было слабостью позиции Витте. Воспитанный в школе самодержавия, он преувеличивал значение личных отношений, личного влияния, вообще «маневрирования» около трона. В противоречии со своим пониманием «непреложности законов государственной жизни»[514][515] он рассчитывал на возможность добиться успеха благодаря искусным ходам наверху. Крестьянское равноправие стояло в программе либерализма, а не дворянства. Задача провести эту программу руками Сипягина была бы политическим фокусом. Несмотря на дружбу Сипягина с Витте, другие влияния наверное бы оказались сильнее и Витте пришлось бы испытать разочарование в сипягинской помощи.
Но на какие влияния ни ставилась ставка, создание Особого совещания было все же попыткой самодержавия пойти не путем вынужденных и запоздалых уступок, а вернуть себе инициативу в проведении полезных и для общества желанных реформ, т. е. возвратиться на дорогу 1860-х годов. Попытка не удалась, ибо она хотела спасти самодержавие вопреки ему самому. Обреченное самодержавие этого не захотело. Тогда попытка обратилась против него, и создание сельскохозяйственных комитетов стало прологом к освободительному движению уже в кавычках.
Пришла ли эта попытка слишком поздно? Она почти совпадала по времени с выходом «Освобождения»; первый номер его вышел в июне того же 1902 года[516]. Но настроение широкого общества тогда было еще далеко от того, которое владело «вождями» освободительного движения. Если бы Витте смог свой план осуществить и самодержавие пошло бы по дороге реформ, обывательское население оказалось бы с ним. Самодержавие само оттолкнуло этот спасательный круг.
* * *
Второго апреля 1902 года, в самом начале работ Совещания, Сипягин был убит Балмашевым[517]. Его место на посту министра внутренних дел занял Плеве. Он олицетворял собой совершенно другие тенденции. Борьба Витте и Плеве явилась единоборством двух противоположных начал в самодержавии. Потому она представила такой политический интерес.
Плеве прошел трагической фигурой в нашей истории. Не знаю, кто стал бы его теперь защищать. Сам Витте к нему беспощаден. В своих мемуарах он передает отзыв Победоносцева; сравнивая Плеве с Сипягиным, Победоносцев сказал: «Сипягин — дурак, а Плеве — подлец»[518]. Смерть Плеве в свое время вызвала почти всеобщий восторг[519], не менее демонстративный и, конечно, более мотивированный, чем восторг от убийства Распутина[520]. Не было обвинений, которые бы на него не взводили, начиная с устройства им Кишиневского погрома[521], против чего с негодованием возражал А. А. Лопухин, и кончая провокацией Японской войны, чего не отрицает и Витте[522].
В борьбе с Витте Плеве, как и Витте, защищал
