На собрании в Париже в память П. Д. Долгорукова П. Н. Милюков в своей речи сказал о «Беседе» несколько слов, которые показали, что даже он, несмотря на свою осведомленность в русской общественной жизни, имел о «Беседе» самое неточное представление. Рассматриваемая через призму позднейших политических настроений «Беседа» стала мало понятна как организация бледная и не яркая; ее интерес был в том, что она была типичным образчиком тех забытых общественных настроений, которые существовали, но не успели развиться. Существование их и их неудача объясняют многое в ходе нашей истории. «Беседу» стоит припомнить и потому, что деятели ее вымирают; а люди, которые знают ее лучше, чем я, о ней не говорят.
«Беседа» — кружок, основанный в начале 1890-х годов, сначала на почве просто личных знакомств, в известный момент превратилась в организованный центр избранных общественных деятелей. Внешним проявлением ее жизни было издательство. Кружком был выпущен ряд сборников определенного идейного содержания: об аграрном вопросе, об основах местного самоуправления, о конституционном устройстве различных стран и т. д.[534] Издания сообщали полезные сведения и будили определенные интересы. По условиям времени кружок не имел права ставить на изданиях свое имя. Это произошло позднее, при Святополк-Мирском, и доставило некоторым членам кружка наивную радость увидеть на книгах родное слово «Беседа». До этого все книги выходили как личные издания отдельных членов.
Главное значение «Беседы» было не в издательстве, а в зачатке «организации». «Беседа» связывала многих крупных общественных деятелей всей России. Почти все губернии имели в ней своих представителей. В ней сосредоточивались сведения и о том, как шла жизнь на местах, и о том, что ей грозит сверху; из «Беседы» могла вдохновляться и местная общественная деятельность. Раньше, чем в России образовались легальные партии, передовая общественность уже получила в «Беседе» свой объединяющий и направляющий центр.
Я говорю «передовая общественность»; более точно ее определить было бы трудно. «Беседа» не хотела быть партией с определенной программой; в ней уживались и конституционалисты, будущие столпы Кадетской партии: Головин, Кокошкины, Долгоруковы, Шаховской, последние рыцари самодержавия: Хомяков, Стахович[535], Шипов. Характерно для «Беседы» было то, что в ней, как во всем русском обществе этого времени, передовые направления не были дифференцированы. Только «освободительное движение» в кавычках занялось рассаживанием людей по определенным программам и стало клеймить как отсталых тех, кто не настаивал на конституции и четыреххвостке. «Беседа» шла иною дорогой. В ней не было стремления друг от друга «отмежеваться». По позднейшим взглядам на вещи в этом был признак незрелости, но в ней это проводилось сознательно. «Беседа» понимала наличность в ее среде коренных разномыслий. Еще до меня там раз был поставлен во всей полноте вопрос о самодержавии и конституции. Я познакомился с этим по протоколам. В этом споре схватились лучшие силы и того, и другого лагеря. Конечно, самодержавие, которое защищали некоторые члены «Беседы», имело мало общего с тем, что в это печальное время самодержавие из себя представляло. Но все же были люди, которые с ним не только мирились, но [и] стояли за него как за наиболее подходящую к России форму правления. И что знаменательно: после горячего обмена мнений, занявшего не одно заседание, «Беседа» на этом не развалилась; то, что членов ее объединяло, казалось им сильнее этого принципиального разномыслия.
Почвой, которая соединяла всех членов «Беседы» и давала им право причислять себя к передовой русской общественности, была их преданность идее «самоуправления». Это было conditio sine qua non[536] принадлежности к ней; эта идея отличала всех ее членов от официального самодержавия. Но вне этого признака все мнения были свободны. «Беседа» покрывала и последователей славянофильства, мечтавших о самодержавном царе при свободной земле, и сторонников народоправства, парламентаризма, где монарх царствует, а не управляет. Оба эти направления чувствовали себя друг к другу ближе, чем к официальному самодержавию.
В «Беседе» был еще характерный признак. Чтобы быть членом «Беседы», надо было не только стоять за самоуправление в теории, нужно было служить ему своей практической деятельностью в городском или земском самоуправлении. В этом отношении «Беседа» была старомодна; она не пускала к себе ни исключительных теоретиков, «интеллигентов» в чистом их виде, ни даже третий элемент земства. Интеллигенты, писатели и журналисты могли писать те статьи и книги, которые издавали члены «Беседы», но в составе «Беседы» их не было. Это проводилось умышленно. «Беседа» хотела стоять на почве практической деятельности и опыта, не хотела засилья интеллигентского доктринерства; она не включала в свою среду и третьего элемента земских служащих, считая их органами земского управления, а не самоуправления. В «Беседе» были исключительно выборные лица — предводители [дворянства], председатели и члены земских управ или просто видные земцы; они практически выражали в России идею самоуправления. Это условие придавало «Беседе» определенный характер: она была составлена из лиц сравнительно обеспеченных, по позднейшей терминологии была собранием цензовиков, носила «буржуазный» характер.
В эту «Беседу» мне суждено было войти в качестве ее секретаря. Для меня, как я узнал после, было сделано исключение. Я не был ни городским, ни земским работником, был исключительно адвокатом, т. е. только интеллигентом. Но в свое время приглашение меня не удивило; я был лично дружен и близок с большинством ее тогдашних участников. Эти ли личные отношения, или то, что незадолго до этого мне, того не подозревая, пришлось поработать в Сельскохозяйственном комитете вместе с некоторыми членами «Беседы», или то, что за отъездом одного из ее членов на Дальний Восток «Беседе» нужен был секретарь и я был приглашен как бы в качестве «третьего элемента», но только я был принят в число ее членов[537].
«Беседа» оставила во мне самые лучшие воспоминания. Не потому только, что с ней связаны впечатления моей личной политической молодости; была молода она сама, хотя в ней были люди и старого поколения. Она до самого конца олицетворяла молодость русской либеральной общественности. В ней были еще живы и сильны те иллюзии на безболезненное и мирное обновление России, которые позднее ослабли. Она не потеряла еще веры во власть и была полна веры в русское общество. По самому составу она принадлежала к среде избранных лиц, к тем, кого сейчас называют «элитой». Своей «избранностью» она дорожила и не стремилась «демократизироваться». Даже поскольку она претендовала направлять общественное мнение, она обращалась только к людям культурным и зрелым и распространяла только серьезную, не всем доступную литературу. В народных массах она не имела ни малейшей опоры; в этом была ее слабость, но и одна из причин ее своеобразного обаяния. Она
