Луганский не собирался заниматься в Тютнярах еще кем-либо, кроме Карпова. Но Абросим настаивал, и он согласился арестовать Потапыча и проверить дома тех, кто ушел с красными, Абросим доказывал, что некоторые вернулись, а некоторые партизанят и нередко по ночам появляются в селе.
Дворы Карпова и Потапыча оцепили на рассвете. На стук в дверь Потапыч сполз с кровати и, не спросив, кто стучит, снял дверной крючок.
Разъяренный тем, что в доме Карповых не оказалось ни одной души, Луганский грубо спросил:
— Кто есть в доме, кроме тебя, старая крыса?
Потапыч с презрением посмотрел на Луганского, потом на Абросима и, тяжело садясь на кровать, сказал:
— Крысы те, кто не спросясь, в чужой дом лезут.
После обыска Абросим зло выругался, сказал с нескрываемой злобой:
— Улизнул, стерва, — и, дернув Потапыча за рукав, добавил:
— А ты, старик, давай-ка собирайся, с нами пойдешь.
Потапыч едва поднялся, потухшим взором осмотрел избу. В одних кальсонах и ночной рубашке вышел во двор и молча пошел за ворота.
Старик догадывался, куда его ведут, но на сердце было спокойно. Он чувствовал, что жить ему все равно осталось недолго., Разгоралась утренняя заря. Она как бы торопилась еще раз порадовать старика тысячами красок. Потапыч всегда любил смотреть на утренние зори, каждый раз находя в них что-то новое.
Из-за плетней то тут, то там показывались женские головы. Соседки смахивали слезы, прощально махали руками. В ответ Потапыч медленно наклонял голову.
Наконец его вывели из села, за гумнами подвели к большой глубокой яме, из которой брали глину для побелки печей.
— Вот, вставай здесь, — показывая на край ямы, сказал Абросим. — Кончилась твоя подлая жизнь.
Потапыч подошел к обрыву, повернулся лицом в сторону зари. Луганский приказал дружинникам приготовиться. Но они не успели этого сделать. Качнувшись и оседая, старик скользнул в яму.
— Врешь, подлец, — прохрипел Луганский, — я заставлю тебя посмотреть в глаза смерти. — И, показывая в яму дулом нагана, приказал:
— Вытащить!
Два дружинника спрыгнули в яму, подошли к лежащему вверх лицом Потапычу, взяли за руки, но тут же отступили. Старик был мертв.
В это же утро другая группа дружинников под командованием Зубова выловила и расстреляла двух вернувшихся домой красноармейцев.
Глава девятая
Вот уже несколько дней лежал Алексей у Пустоваловых на полатях. Приведенный Сергеем фельдшер, перевязав рану, категорически потребовал:
— Сейчас же ложитесь в постель и без моего разрешения не смейте вставать. Ведь у вас такое, брат, состояние, что краше в гроб кладут. Нужен отдых, иначе сорветесь.
Вам тогда сам бог не поможет.
Алексей пристально посмотрел на фельдшера и отрицательно покачал головой.
— Нет, товарищ фельдшер, я должен завтра же пойти к Малышеву. Говорят, он собирает все разрозненные красноармейские и партизанские отряды.
— Ну что ж, — рассердился фельдшер. — Иди, коли так уже не терпится. Только там ведь бойцы нужны, а не инвалиды. Так что, лежи дней десять смирно без всяких разговоров.
Алексею ничего не оставалось, как залезть на подати. В первые дни он только и делал, что спал, ел и опять спал. В доме стояла тишина. Рано утром Сергей вместе с женой уходили на завод. Возвращались они всегда поздно вечером, а иногда и ночью. С хозяйством управлялась дальняя родственница хозяйки — стройная девушка с румяными щеками и с шапкой пышных русых волос. На несколько педель раньше Алексея она приехала из деревни, чтобы помочь по хозяйству жене Сергея, мобилизованной на заводскую работу. Но получилось так, что мобилизацию продлили еще на два месяца, и Машутка осталась у Пустоваловых.
Разговоров с Алексеем она избегала, ограничиваясь лишь двумя словами: «Ешь!» и «Спи!».
Так было несколько дней. Потом как-то, угощая Алексея топленым молоком, Машутка как бы невзначай обронила:
— Скучно здесь. У нас в деревне куда веселей.
Алексей внимательно посмотрел на девушку, и ему стало жаль ее. «Ведь целыми днями не с кем словом перемолвиться, — подумал он, — работа да забота». И, чтобы занять ее, решил поведать, как его маленького обманул англичанин.
Потом раз за разом он стал рассказывать ей истории из жизни Захара Михайловича, Данилы Ивановича и других своих друзей.
Машутка с завистью слушала Алексея.
— Вот это жизнь, — говорила ока. — А я жила весь век в деревне и ничевошеньки не знала.
…Постепенно рана у Алексея заживала. Отдохнувший молодой организм наливался силой. Поднявшись с постели, Алексей сейчас же взялся за дело: он снял со стены ведро, вышел за ворота, достал из колодца бадью воды и, перелив ее в ведро, понес под сарай. В это же время к гнедому с охапкой сена подошла Машутка. Увидев Алексея, несущего воду, девушка нахмурилась, взяла у него из рук ведро и, показав на скамейку, сказала строго:
— Иди лучше посиди вон там. Здесь и без тебя управятся.
— Да и я могу, — пытался отговориться Алексей. — Хватит уж валяться, пора и за дело.
В глазах девушки мелькнула едва заметная теплинка, но она строго сказала:
— Хватит или нет, это еще надо фельдшера спросить.
Алексей перешел двор и смущенный обращением Машутки неохотно сел на ступеньку крыльца.
Смущение Алексея обрадовало Машутку, и она, продолжая теперь уже нарочно хмуриться, повесила на кол пустое ведро, набрала из поленницы большую охапку дров и, прихватив свободной рукой сушившийся на веревке половик, легко пошла в дом.
Чтобы хоть чем-то помочь девушке, Алексей поднялся на крыльцо, стащил с другого конца веревки второй половик и, открыв Машутке двери, зашел в избу. Когда Машутка положила к подпечку дрова, он подал ей принесенный половик и, улыбнувшись, спросил:
— Сильно я надоел тебе, Маша?
Девушка вздрогнула и с удивлением посмотрела на Алексея.
— Нет, нисколько, откуда ты это взял?
— Как откуда? Вижу, ты недовольна, сердишься…
— А тебя это очень трогает? — прищурив глаза, серьезно спросила Машутка.
— Конечно.
Машутка взяла с полки подойник, накрыла его полотенцем и, проходя мимо Алексея, ответила:
— Выдумываешь ты, вот что.
В сенях она встретилась с Сергеем, и Алексей услышал, как девушка возбужденно говорила:
— Ходит. Убираться мне помогал. Знаешь, Сергей, он такой добрый…
Что сказала дальше Машутка, Алексей не слышал. Но и того, что он успел услышать, было достаточно, чтобы в груди у него радостно застучало.
Женщины ушли готовить ужин, Алексей с Пустоваловым задержались во дворе около гнедого. Похлопав лошадь по крупу, Пустовалов сказал:
— Хорош конь. Смотри, какая сильная грудь, какие сухие тонкие ноги. Быстрый, выносливый, видать, еще и умный. Недаром Машутка за ним так ухаживает. А может, ради хозяина, — ухмыльнулся Пустовалов.
Алексей смутился и ничего не сказал.
— Да-а, — продолжал Пустовалов. — Не пойму, что с ней случилось. Раньше ни на минуту не умолкала, а теперь ее словно кто подменил. За две недели и десяти слов не сказала. Это ты ее, наверное, перепугал, — и он шутливо погрозил Алексею пальцем.
После ужина все вышли посидеть под окном. Из-за горы поднималось багровое зарево, пахло гарью, где-то горел лес. Поднимая пыль, по улице проскакал патруль, и на сердце каждого, кто видел настороженные фигуры красноармейцев, стало тревожно.
Через несколько минут у школы послышались громкие голоса. Это расквартированные там красноармейцы, поужинав, высыпали на площадь.
— Васька! — выделяясь из общего шума, послышался молодой звонкий голос. — Васька! Сколько тебя еще ждать? Давай бегом, — и потом тот же голос крикнул еще громче:
— Тихо! Тихо, говорю! — Шум стал постепенно стихать, и, вдруг взметнувшись, зарокотал звучный бас.
Ревела буря, дождь шумел.Во мраке молнии блистали…
Десятки голосов подхватили песню, и понеслась она могучая, гордая по улицам и горам Златоуста.
Прислушиваясь к песне, Алексей смотрел на сидящую рядом с ним Машутку. Казалось, она забыла об Алексее, обо всем, кроме песни.
— …На подвиг и на бой зовущий, — переливаясь звенел тенор, поднимаясь над десятками других голосов.
Машутка, наконец, повернулась к Алексею.
— Вот это песня… Я никогда еще такой не слышала.
Кончилась песня так же неожиданно, как и началась.
Сергей поднялся со скамейки, вздохнул.
— Сидите, вам завтра не на работу, а я пойду.
Когда Алексей и Машутка остались одни, она заговорила первой.
— Умеют же люди так хорошо петь. Мне кажется, все они такие славные, а им надо идти на войну. Там ведь убить могут. — И она с тревогой посмотрела Алексею в глаза.
