Во время одной из таких бесед в избу вошел взволнованный Чугунков. Еще с порога он закричал:
— Гнедой! Федор Кузьмич! Мой гнедой здесь, в Гавриловке. Своими глазами сейчас видел. У бывшего председателя совдепа под сараем стоит. Вот чертовщина.
Егор Матвеевич сразу догадался, о каком гнедом идет речь. Насторожившись, он сейчас же послал за Машуткой. Ему ни за что не хотелось отдавать коня отрядникам. Он считал его своим.
Узнав, в чем дело, Машутка вначале смутилась, но потом объяснила, что коня ей уступил красноармеец, стоявший на постое у ее родственников в Златоусте. В конце объяснения она решительно заявила, что никаких хозяев этого коня, кроме того красноармейца, она не признает.
Заявление Машутки взбесило присутствовавшего при разговоре Зубова. Махнув искалеченной рукой и хватаясь за револьвер, он зло выпалил:
— Прямая связь с красным бандитом. Грабеж. Что с ней чикаться? Бери, Чугунков, коня, а ее…
— Обожди, Зубов, — вмешался в разговор Луганский, — здесь не фронт, можно обойтись и без этого. Учти, что у этой девушки красные расстреляли отца с матерью и она ищет возможность им отомстить.
— Тогда другое дело, — убирая с нагана руку, примирительно сказал Зубов. — Можно и разобраться.
— А чего тут разбираться, когда и так все ясно, — воскликнул Чугунков, которому Машутка понравилась с первого взгляда. — Пусть садится на своего гнедого и с нами. Коня сохранит и краснопузым кишки поможет вытянуть.
Егор Матвеевич как будто только этого и ждал. Встрепенувшись, он засеменил к Машутке и, ласково заглядывая в глаза, сказал:
— Смотри, Маша, это твоя добрая воля. Никто тебя не неволит. Как хочешь, так и делай. Конечно, воевать девушке не совсем сподручно, но воюет же вон Динка Сорокина из Ивановки. Третий месяц в войске служит, говорят, даже при начальстве состоит. Что касается меня, то могу сказать, если ты всерьез решила отомстить красным за отца с матерью, то лучшей возможности не найдешь. Не за будь, Илюша с тобой рядом еще будет, тоже в обиду не даст. О хозяйстве не беспокойся, ты мне теперь вроде дочери стала, все сохранено будет. И урожай до единого зернышка уберу, скотина, какая народится, тоже тебе достанется. — Сумкин помолчал, подумал, смерил девушку ястребиным взглядом и добавил:
— Ну, а если не одна вернешься, приглянется кто? Что ж, милости просим. Только бы красных доконать, чтобы опять зорить нас не стали. Вот тебе мое слово, Машенька, а дальше, как хочешь, так и решай сама. — И он снова ласково посмотрел ей в глаза.
Машутка внимательно выслушала совет Егора-Матвеевича и решительно ответила:
— Спасибо за совет, Егор Матвеевич. Пусть пишут и меня. Поеду. Только в отношении «приглянется» забудьте.
Этого не будет.
Через несколько дней отряд «Народной свободы», пополненный гавриловцами, с песнями и пьяными криками отправился на фронт. Позади Луганского, в качестве связного, ехала Машутка.
Среди гавриловских добровольцев не было только Сумккна Илюшки. В этот день у него внезапно схватило живот, и отрядный фельдшер, не просыхавший от самогона Егора Матвеевича, написал, чтобы он сутки лежал в постели. На следующий день все соседи видели, как он поехал догонять отряд.
Правда, Калина говорил потом, что Илюшка не дурак, в отряд его и калачом не заманишь, да ведь мало ли что может сказать Калина. Он вообще в последнее время снова заметно изменился и стал часто поговаривать, что «мол красные-то, куда лучше этих были, да только мы дураками набитыми оказались…»
Глава двенадцатая
Уезжая с отрядом, Машутка просила Егора Матвеевича обязательно сообщить ей, если в Гавриловку приедет хозяин гнедого — Алексей Карпов. И теперь во всех своих письмах домой постоянно спрашивала, не приезжал ли кто за гнедым. Но ответ получала один и тот же: «Нет, никого не было».
Тоска по любимому человеку не давала покоя. Ночью, когда все спали, девушка выходила к гнедому, прижималась к его шее щекой и шептала:
— Гнедушечка! Неужели мы так и не дождемся, когда прилетит к нам Алешенька? — И заливалась слезами.
Иногда Машутке хотелось вскочить в седло и стремглав мчаться в Златоуст, разыскать там Алексея и привести с собой в отряд. А потом, когда кончится война, вернуться вместе с ним в Гавриловку и сказать Егору Матвеевичу, что во всем выполнила его наказ: отомстила за отца с матерью и привезла с собой приглянувшегося человека, о котором он намекал при проводах в отряд. Но Златоуст далеко, да и Алексея теперь там нет. Луганский говорит, что красные давно оттуда отступили.
Машутка усердно выполняла нехитрые обязанности связного. Вначале Луганский ей не особенно доверял, но, убедившись, что она хорошо относится к делу, привык к ней и даже решил снова за ней поухаживать.
Как-то лунной ночью, возвращаясь с проверки постов, он увидел, что в избе, где жила Машутка, все еще горит свет. Он постучал в дверь и, не дождавшись ответа, потянул к себе ручку. На него пахнуло полем от стоящего на столе букета цветов. Машутка сидела у стола и писала письмо; Покосившись на старенькую деревянную кровать, Луганский спросил:
— Что ты так долго не спишь, Маша? Скоро светать будет.
— Не спится, Федор Кузьмич, — вздохнув, ответила девушка, — мне очень тяжко.
— Ну, что ты? Отчего это тебе тяжко? — улыбнулся Луганский, снова косясь на кровать.
Луганский подошел ближе к столу, потрогал пальцами букет.
— Пусть другие горюют, а нам надо жить и веселиться, — он дунул на огонек.
Потушив свет, Луганский шагнул к Машутке, но тут же увидел, как она выхватила из кобуры револьвер. По искаженному лицу Машутки, по ее горящим глазам он понял: девушка не шутит. Отступая к двери, Луганский замахал руками:
— Что ты? Что ты, Маша? Я пошутил, неужели не видишь?
— Разве так шутят? — заикаясь от волнения, с гневом спросила Машутка.
— Ей-богу, пошутил, — оправдывался Луганский. — Я зашел к тебе по важному делу, а это так, глупость.
Машутка недоверчиво посмотрела на начальника и, убирая револьвер, показала на лавку на другой стороне стола.
— Если по делу, милости прошу, садитесь.
— Да, да. Нам нужно откровенно поговорить, — заторопился Луганский и высказал первую попавшую ему в голову мысль. — Я давно думал, да так как-то не решался. Теперь вижу, что ты серьезная девушка, и я хочу посоветовать тебе вступить в эсеровскую партию. Если согласна, могу дать рекомендацию.
— Я еще плохо в этом деле разбираюсь, Федор Кузьмич, — помолчав, ответила Машутка. — Я должна сначала подумать.
С этого времени Луганский стал относиться к ней со сдержанным вниманием.
Отряд не переставая двигался вперед.
Как только белые занимали село, местные кулаки волчьей стаей бросались ловить оставшихся красноармейцев и всех, кто сочувствовал или помогал советским властям. Они сами чинили над пленными расправу, лишь иногда приводили схваченных в штаб отряда.
Расправой над большевистскими комиссарами и коммунистами в штабе ведал поручик Зубов. Помощником у него был Назаров.
Пересчитав арестованных, Назаров обычно сейчас же шел к Зубову и задавал ему один и тот же вопрос:
— Господин поручик! Краснопузых сегодня набралось двадцать четыре, что прикажете делать?
Всегда пьяный Зубов спрашивал: — Вчера какого стреляли?
— Четного.
— Четного? Ну, а сегодня стреляй нечетного. Остальным по сорок шомполов. Если живы останутся, комиссаров и коммунистов пристрелить. Иди, выполняй. — И снова брался за самогон. Иногда, не слушая, что говорит ему Назаров, он махал рукой и кричал:
— Всех! Сказал тебе, всех стрелять!
Так гибли сотни ни в чем не повинных людей. Стоило какому-то кулаку указать на кого-то и сказать, что он большевик, и человека вели к поскотине на расстрел, а в лучшем случае в подвал или под сарай, и там до полусмерти избивали шомполами.
Когда Маша видела это, она возмущалась, бежала к Зубову или к Назарову. Чтобы успокоить девушку, ей объясняли, что этих людей казнят за то, что они сами убили десятки и сотни невинных людей. Что убивают только тех, чья вина доказана тщательным расследованием.
В первое время Машутка верила этому, но сегодня…
…В штабе с утра стоял невероятный шум. Пьяный поручик с четвертью самогона в руках ходил от стола к столу и угощал им всех подряд.
— Пей! — размахивая бутылью, кричал Зубов. — Не хватит — ведро принесу, ведра не хватит-бочку прикачу, здесь такого добра видимо-невидимо.
Вошедший Назаров лихо стукнул каблуками, подмигнул Машутке и бодро доложил поручику:
— Восемнадцать человек, господин поручик, ждут вашего решения, а девятнадцатый — дурак…
Зубов пьяными глазами тупо посмотрел на прапорщика, допил из стакана остатки самогона и накрыл им горлышко бутыли.
